Эти научные преобразования не были бы возможны, но технические достижения в индустриальной экономике, типа тех, которые сделали электричество свободно доступным, обеспечили отвечающие требованиям вакуумные насосы и точные измерительные приборы. Но любой необходимый элемент во всяком объяснении не является сам по себе достаточным объяснением. Мы должны смотреть вперед. Сможем ли мы понять кризис традиционной науки, анализируя социальные и политические заботы ученых?
Они были очевидно доминирующими в социальных науках; и даже в тех естественных науках, которые, казалось, имели прямую связь с обществом и его интересами, социальный и политический элемент часто был решающим. В наш период это было безусловно тем случаем в областях биологии, которые напрямую касалась социального человека и всех тех, которые могли быть связаны с концепцией «эволюции» и сильно политизированным именем Чарльза Дарвина. Оба несли высокую идеологическую нагрузку. В форме расизма, чья центральная роль в девятнадцатом столетии не может иметь слишком большого значения, биология была значимой в теории буржуазной идеологии, так как она перекладывала вину за видимые неравенства между людьми с общества на «природу» (см. «Век Капитала», глава 14, II). Бедные были бедными потому, что родились худшими. Следовательно, биология потенциально была не только наукой политического права, но и наукой тех, кто подозрительно относился к науке, причине и прогрессу. Немногие мыслители были настроены более скептично по отношению к истинам середины девятнадцатого столетия, включая науку, чем философ Ницше. Все же его собственные труды, и особенно его наиболее амбициозная работа «Воля к Власти»{257} («The Will to Power»), могут восприниматься как вариант социального дарвинизма, беседа, ведущаяся на языке «естественного отбора», в данном случае отбора, предназначенного произвести новую расу «сверхчеловека», который будет господствовать над низшими расами, как человек в природе господствует над животными и эксплуатирует их. И связи между биологией и идеологией в самом деле особенно заметны во взаимодействии между «евгеникой» и новой наукой «генетикой», которая фактически возникла около 1900 года, получив свое название вскоре после этого от Уильяма Бейтсона (1905).
Евгеника являлась программой применения способов размножения с помощью селекции, известных людям в сельском хозяйстве и выращивании домашнего скота задолго до генетики. Название датируется 1883 годом. Она, по существу, была политическим движением, преимущественно охватывавшем членов буржуазии или средних классов, убеждая правительства в программе позитивных или негативных действий по улучшению генетического состояния человеческой расы. Чрезмерные евгенисты полагали, что состояние человека и общества могло быть улучшено только генетическим совершенствованием человеческой расы — концентрируясь на поощряемых ценных человеческих наследственных чертах (обычно идентифицируемых с буржуазией или, соответственно, с цветом кожи людей определенных рас, такими как «нордическая»), и устраняя нежеланные черты (обычно идентифицируемые с бедными, колонизированными или непопулярными чужестранцами). Менее экстремистски настроенные евгенисты оставляли некоторую надежду социальным реформам, образованию и изменению окружающей среды вообще. В то время как евгеника могла бы стать фашистской и расистской псевдонаукой, которая обратилась к преднамеренному геноциду при Гитлере, до 1914 года она ни в коем случае исключительно не идентифицировалась с любой отраслью политики среднего класса, ничуть не больше, чем широко популярные расовые теории, в которых она была скрыта. Евгенические темы появляются в идеологической музыке либералов, социальных реформаторов, социалистов-фабианцев и некоторых других секций левых в тех странах, в которых движение было модным[75], хотя в битве между наследственностью и окружающей средой, или, во фразе Карла Пирсона «природа» и «питание», левые едва ли могли бы ратовать исключительно за наследственность. Отсюда, кстати, и заметный недостаток энтузиазма к генетике среди медицинских профессий в этот период. Большими победами медицины в это время были достижения в борьбе за сохранение и улучшение окружающей среды, как с помощью способов нового лечения вирусных заболеваний (которые, со времени Пастера и Коха, дали рост новой науке бактериологии), так и с помощью общественной гигиены. Врачи, как и социальные реформаторы, отказывались верить вслед за Пирсоном, что «1 500 000 фунтов, потраченные на поощрение здоровой линии родства, должны бы сделать больше, чем учреждение санатория в каждом городке», чтобы побороть туберкулез{258}. Они были правы.