И все же, поскольку нации-государства были сформированы, общественные посты и профессии прогрессирующей цивилизации умножались, школьное образование стало более общедоступным, прежде всего постольку, поскольку миграция способствовала оседанию сельских людей в городах, это недовольство находило все более и более общий отклик. Что касается школ и общественных учреждений, вводящих один язык для руководства, то они также навязывали культуру, национальность. В регионах с мононациональным населением это не имело значения: австрийская конституция 1867 года признавала элементарное образование на «языке страны». Но почему словенцы или чехи, мигрировавшие в бывшие до сих пор немецкие города, принуждались становиться немцами в качестве цены за то, чтобы стать грамотными? Они требовали права на свои собственные школы, даже тогда, когда они были меньшинством и почему чехи и словенцы Праги или Любляны (Лайбаха), превратившие немцев из большинства в ничтожное меньшинство, должны были сталкиваться с названиями улиц и муниципальными инструкциями на иностранном языке? Политика австрийской половины Габсбургской империи была достаточно сложной для правительства, чтобы заставлять себя думать многонационально.
Но что другое если не обучение использовали правительства для того, чтобы наиболее мощным оружием для формирования наций, на которых они предполагали опереться, систематически проводить мадьяризацию, германизацию или итальянизацию. Парадокс национализма состоял в том, что, формируя свою собственную нацию, он автоматически создавал контрнационализм тех, кого он сейчас принуждал к выбору между ассимиляцией и подчиненным положением.
Век либерализма не понял этого парадокса. В самом деле, он не додумался до того, что «принцип национальности», который он одобрял, предполагался для реализации, и в подходящих случаях активно поддерживался. Современные наблюдатели были бесспорно правы, предполагая или действуя так, как если бы нации и национализм были пока еще в значительной степени несформированы и податливы. Американская нация, например, основывалась на предположении, что в миграции через океан многие миллионы европейцев легко и быстро должны отказаться от любой политической лояльности в отношении своей родины и от всяких требований официального статуса для своих родных языков и культур. Соединенные Штаты (или Бразилия, или Аргентина) не должны быть многонациональными государствами, а должны растворять иммигрантов в своей собственной нации. И в наш период так и случилось, хотя общины иммигрантов не потеряли своей идентичности в «плавильном котле» нового мира, а оставались или даже становились сознательно и гордо ирландцами, немцами, шведами, итальянцами и т. д. Коммуны иммигрантов могли быть важными национальными силами в странах своего происхождения, какими были американские ирландцы в политике Ирландии; но непосредственно в Соединенных Штатах они обладали значением главным образом как кандидаты на муниципальных выборах. Немцы в Праге одним фактом своего существования создавали далеко идущие политические проблемы для Габсбургской империи, но не немцы в Цинциннати или Милуоки для Соединенных Штатов.
Национализм поэтому все еще казался легко управляемым в рамках буржуазного либерализма и совместимым с ним. Мир наций должен был стать, как в это верили, либеральным миром, а либеральный мир должен был состоять из нации. Будущее должно было показать, что отношение между ними не было столь простым.
ГЛАВА 6
СИЛЫ ДЕМОКРАТИИ
Буржуазия должна знать, что, рядом с ней, во время Второй империи выросли силы демократии. Она найдет эти силы… такими крепко у коренившимися, что должна будет стремиться возобновить войну против этого.
Но поскольку прогресс демократии является результатом общего социального развития, прогрессивное общество, при обладании большей долей политической власти, будет в это же самое время защищать государство от демократических излишеств. Если последние должны будут где-нибудь преобладать, в течение некоторого времени, их следует быстро подавить.