Вернулся Самсон с известием: своих нигде не нашел. Что делать — ехать в Москву разыскивать или ждать? Уже девятый час. Порешили — подождать.
Я спросил:
— Ты поговорил с дочкой банкира?
— Безрезультатно. Со среды она Ваню не видела.
— Во сколько он уехал в Москву?
— Пошел на электричку в 22.05. Мать настояла, чтоб он помылся наконец в ванне.
— Он дружит с этой дочкой?
— У них, видите ли, роман! — с раздражением бросил отец.
У Ванюши роман? Я удивился. А впрочем… ему ведь уже шестнадцать, самое время.
— Он ко мне не заехал, — подала голос больная с лужайки.
— Куда? — Самсон дернулся на стуле, чуть не упав. — Куда это «к тебе»?
— В ночлежку.
— Ванька ездит… — Отец был потрясен. — И нам… то есть мне ни слова!
Никита Савельевич вмешался смиренно:
— Ванечка — славный мальчик, очень талантливый. — Глаза старика покраснели, словно увлажнились от слез. — Правда, Танюша? Сам рассказал про «травку» и дал слово больше не курить.
— И вы ночуете в ночлежке?
— Как правило. Но прошлую ночь дома провел, ждал делового звонка. А Танюше с сердцем плохо было… вот горе-то. Он ведь в субботу обещался заехать, да.
— Да как он вообще с вами связался?
— Случайная встреча, зимой еще, на Садовом кольце — вот как сегодня Николай Васильевич… Мы как раз получали одежду из Бельгии, называется «секанд хенд» — «из вторых рук».
— Вы одеваетесь в чужие обноски?
— Нет, я свое донашиваю. (Оригинальный бомж в какой-то черной хламиде, чуть ли не в пальто.) — А Танюше достался наряд, видите?
Мы все посмотрели на лежащую Танюшу в зеленой кофте и ярко-красной длинной сборчатой юбке. Убогая настолько худа, что нелепый «наряд из вторых рук» выглядит на ней пышным, как бы «старинным».
— Вообще, — продолжал «бомж», — одежку мы получали для детей.
— Каких детей?
— Бездомных. Русские еще не привыкли, после социализма-то, а у них там все налажено.
— Нищенство налажено? — пробурчал Самсон, спохватился, криво улыбнулся перспективному бродяге. — Я, конечно, уважаю эксцентричность, сам художник… в своем роде богема. Но не понимаю… — строго поглядел на невестку. — Таня, мне нелегко будет простить тебе такое вызывающее поведение, такую, прости, претенциозную позу. В конце концов, у тебя есть родные!
— Самсон, я уже не вернусь, не обо мне речь. Ванечка обещал приехать и пропал.
— Что он там у вас делал?
— Мы разговаривали, в храм ходили.
— В храм? Это уже крайность.
— «Всех Святых, в Земле Российской просиявших».
— То-то он вчера в ночной клуб с матерью отказался идти! Она уговаривала, а он, значит, в ночлежку нацелился на ночь глядя.
Я сказал:
— Кажется, он мне ночью звонил.
— Тебе? — Самсон вздрогнул. — Почему ты молчал до сих пор?
— Я не совсем уверен.
— Он твой телефон знает?
— Говорю же: не уверен. Может быть, именно после встречи в клубе с Викой (давно не виделись) мне приснился ваш сын, ну, как помню, совсем маленький. Сон прервался звонком, и как-то все это смешалось в душе.
— Что он сказал?
Я помедлил — безумные слова не шли с языка, — наконец выговорил:
— «Не ищите мою могилу, ее очень трудно будет найти».
— Да брось, Коль! Это обрывок сна.
— Нет. Я не успел ответить — короткие гудки — и взглянул на часы: было 3.15 утра. Подумал: «Ошиблись номером», — и опять заснул.
— Ты узнал голос?
— Нет, конечно, я его ребенком помню.
— Почему тогда решил, что это Ваня?
— Да сновидением, возможно, навеялось.
В странной паузе прозвенел негромкий голос убогой:
— Видение Иоанну Кронштадтскому.
Она и раньше-то была не в себе, а после несчастья с приемным сыном, видать, совсем тронулась.
Самосон, игнорируя блаженный бред, обратился ко мне отрывисто:
— Почему именно ты отвез Вику домой? Она ведь была не одна?
— Откуда ты знаешь?
— Предполагаю. У нее всегда кто-нибудь на подхвате.
— Да, она была со сценаристом Василевичем.
— Он нас и познакомил, — вставил киноактер. — Я давно восхищался вашими фильмами, Самсон Дмитриевич.
Я пояснил:
— Сценарист уехал раньше, чем кончилось шоу, и Вика попросила подбросить ее на Плющиху.
Самсон (невысокий, щуплый, подвижный) тяжело поднялся с белого стульчика.
— Что ж, придется ехать. Извините, господа, за неудавшийся ужин.
Кинозвезды с поспешной деликатностью раскланялись; убогие пожелали остаться на даче; а я, поддавшись неясному чувству (ночная фраза постепенно, в моем сознании, превращалась в грозное предупреждение), вызвался сопровождать Самсона на Плющиху.