II. НОВАЯ МОРАЛЬ
Отбросив религиозную основу морали — любовь и страх перед бдительным, регистрирующим, вознаграждающим и наказывающим Богом и повиновение приписываемым ему законам и заповедям, — освобожденные духи Франции не нашли никакой защиты, кроме этических отголосков своих отброшенных верований, против своих самых старых, самых сильных, самых индивидуалистических инстинктов, укоренившихся в них за первобытные века голода, жадности, незащищенности и раздоров. Оставив христианскую этику своим женам и дочерям, они стали искать новую концепцию, которая могла бы послужить моральным якорем в море неспокойных людей, не боявшихся ничего, кроме силы. Они надеялись найти ее в гражданственности — гражданственности в смысле принятия обязанностей, а также привилегий принадлежности к организованному и защищающему обществу; в каждом моральном выборе человек, в обмен на эту защиту и многие коммунальные услуги, должен признать благо общества главенствующим законом — salus populi suprema lex. Это была благородная попытка установить естественную этику. Пройдя через христианские века, депутаты-философы — Мирабо, Кондорсе, Верньо, Ролан, Сен-Жюст, Робеспьер — нашли в классической истории или легендах образцы, которые они искали: Леонид, Эпаминондас, Аристид, Бруты, Катос и Сципион; это были люди, для которых патриотизм был суверенной обязанностью, так что человек мог с полным правом убить своих детей или родителей, если считал это необходимым для блага государства.
Первый раунд революционеров довольно успешно справился с новой моралью. Второй раунд начался 10 августа 1792 года: парижские народные массы свергли Людовика XVI и взяли на себя безответственный абсолютизм власти. При старом режиме некоторые милости аристократии, некоторые штрихи гуманизма, проповедуемого философами и святыми, смягчали естественную склонность людей к грабежам и нападениям друг на друга; но теперь последовали сентябрьские резни, казнь короля и королевы, распространение Террора и гильотины, что одна из жертв, мадам Ролан, описала как «огромную Голгофу резни».14 Лидеры революции стали наживаться на войне, заставляя освобожденные регионы платить за «Права человека»; французским армиям было велено жить на завоеванных территориях; художественные сокровища освобожденных или побежденных принадлежали победоносной Франции. Тем временем законодатели и армейские офицеры вступали в сговор с поставщиками, чтобы обмануть правительство и войска. В экономике laissez-faire производители, дистрибьюторы и потребители старались обмануть друг друга или уклониться от максимально допустимой цены или заработной платы. Эти или аналогичные им виды мошенничества, конечно, существовали уже несколько тысячелетий до Революции; но в попытках контролировать их новая мораль гражданского общества казалась столь же беспомощной, как и страх перед богами.
По мере того как Революция усиливала неуверенность в жизни и нестабильность законов, растущее напряжение в народе выражалось в преступности, и люди искали отвлечения в азартных играх. Дуэли продолжались, но уже реже, чем раньше. Азартные игры были запрещены эдиктами 1791 и 1792 годов, но тайные maisons de jeu множились, и к 1794 году в Париже насчитывалось три тысячи игорных домов.15 Во времена изобилия высшего класса в годы Директории люди ставили на кон крупные суммы, и многие семьи были разорены поворотом колеса. В 1796 году Директория вступила в игру, восстановив Национальную лотерею. В петиции к Конвенту Тюильрийская секция Парижской коммуны просила принять закон, подавляющий все игорные дома и публичные дома. «Без нравственности, — утверждала она, — не может быть закона и порядка; без личной безопасности — свободы».16