Пролетарское сознание было крепко связано и усилено якобинским сознанием — целями, опытом, методами и моральным отношением, которыми пропитала умы бедняков французская (и еще раньше американская) революция. Практическим выражением положения нового рабочего класса явилось рабочее движение и его идеология — общественная собственность, для простых людей, пролетариев или всех других, которых французская революция выдвинула на арену истории как действующих лиц, а не как просто страдальцев демократического движения. «Граждане, бедно одетые, которые в прежние времена не осмеливались показаться в тех местах, где находились более элегантные компании, теперь вместе прогуливались с высоко поднятыми головами там же, где прогуливались богачи»{189}. Они хотели уважения, признания и равноправия. Они знали, что могут достигнуть этого, потому что в 1793–1794 гг. они уже делали такую попытку. Не все из них были рабочими, но все сознательные рабочие думали так.
Пролетарское и якобинское сознание дополняли одно другое. Опыт рабочего класса давал рабочей бедноте главные организации каждодневной самообороны — профсоюзы и общества взаимопомощи, и главным оружием этой коллективной борьбы были солидарность и забастовка (которые в свою очередь требовали организации и дисциплины)[175]. Тем не менее даже там, где они были слабы, неустойчивы и локальны, а таковыми они все еще были в Европе, их цель была строго ограничена. Попытка использовать профсоюзную модель взаимовыручки не только для того, чтобы добиться повышения зарплаты организованной части рабочего класса, но чтобы полностью ликвидировать существующее общество и создать новое, была предпринята в Британии с 1829 по 1834 г., а также под руководством чартистов. Она потерпела поражение, и ее поражение сломило довольно зрелое, раннепролетарское социалистическое движение на полвека. Попытки вернуть профсоюзы к национальным союзам кооперативных производителей провалились, так же как попытки учредить национальное кооперативное производство и справедливый рабочий обмен. Всеохватывающие генеральные союзы, далеко не такие сильные, как локальные и секционные союзы, оказались слабыми, хотя это произошло не из-за ошибок генерального союза, а из-за слабой дисциплины, организации и опыта в его руководстве. Всеобщая стачка под руководством чартистов не смогла добиться своих целей, за исключением (1842 г.), когда она вспыхнула как стихийный голодный бунт.
Наоборот, методы политической агитации, которые в основном принадлежат якобинству и радикализму, а не только рабочему классу, оказались и эффективными, и гибкими: политические кампании при помощи газет и памфлетов, народных манифестаций и демонстраций, а когда необходимо — бунтов и восстаний. Правда и то, что там, где подобные кампании заходили слишком далеко или слишком пугали правящие круги, они терпели неудачу. В 1810-х гг. существовала тенденция вызывать армию против любых демонстраций (как в Спа-Филдз в Лондоне в 1816 г. или в «Питерлоу» в Манчестере в 1819 г., когда были убиты 10 демонстрантов, несколько сот человек были ранены). В 1838–1848 гг. миллионы подписей на петициях не принесли народной хартии успеха. Тем не менее политические кампании на более узком фронте имели успех. Без них не наступило бы освобождение католиков в 1829 г. не был бы принят акт о реформе в 1832 г. и даже акт законодательного контроля за условиями труда и рабочим временем на фабриках. Время шло, а мы снова наблюдаем слабую организацию рабочего класса, которая компенсировалась усилением методов политического радикализма. Волнения на фабриках в 1830-х гг. в Северной Англии прошли, несмотря на слабость местных союзов как массовый протест против изгнания «Мучеников Толпудла», старавшихся сохранить хоть что-нибудь от погрома, разрушившего «Всеобщие союзы» после 1834 г.
175
Забастовка является таким стихийным и логичным следствием самого существования рабочего класса, что европейские языки имеют каждый свое слово для обозначения этого явления (grève, huelga, sciopero, забастовка), в то время как слова для других институтов всегда были заимствованы.