Фактически чистый утилитаризм, который подгонял все человеческие отношения до образца, только что нарисованного, и относился к таким бестактным философам, как великий Томас Гоббс в XVII в., или ограниченным вождям среднего класса школы британских мыслителей и публицистов, к числу которых принадлежали и Иеремия Бентам (1748–1832), Джеймс Милль (1773–1836), и более всего к классическим, политическим экономистам по двум причинам: на первом месте находилась идеология, которая совершенно отрицает все, кроме рациональных подсчетов личной выгоды, до «нелепости ходьбы на ходулях» (используя выражение Бентама), вступая в конфликт с некоторыми сильными инстинктами поведения среднего класса, которые он намеревался развивать[191]. Таким образом, из этого следовало, что рациональная и личная выгода должна легко оправдывать большее вмешательство в личную свободу делать все, что пожелает и хранить то, что он имел, что было для всех приемлемо. (Томас Гоббс, чьи книги британские утилитаристы коллекционировали, и публиковали, считал, что утилитаризм предотвращал любые ограничения государственной власти, и последователи Бентама сами первые шли с готовностью на бюрократическую службу государства, думая, что оно обеспечит наибольшее счастье наибольшему числу людей.) В итоге те, кто надеялся, что частная собственность, а также предпринимательство и личная свобода будут охраняться, часто предпочитали метафизическую поддержку естественного права ненадежной полезности. Более того, философия, которая полностью запрещала мораль и долг, сводя их к рациональному подсчету, могла легко ослабить то чувство внутренней гармонии среди несчастной бедноты, на которой держалась социальная стабильность.
Утилитаризм по этим причинам никогда не становился главной либеральной идеологией среднего класса. Он предусматривал резкое сокращение и изменение всех традиционных институтов, которые не могли ответить на главные вопросы: рационально ли это? полезно ли это? поможет ли это создать наибольшее счастье наибольшему числу людей? Но он не годился ни для воодушевления на революцию, ни на то, чтобы защитить от нее. Слабый философ Джон Локк более, чем величественный Томас Гоббс, остался любимым мыслителем вульгарных либералистов, поскольку он по крайней мере ставил частную собственность выше вмешательства, как наиболее естественное право. А французские революционеры были в восторге от требования свободы для предпринимательства («tout citoyen est libre d’employer ses bras, son industrie et ses capitaux comme il juge bon et utile â lui-même… Il peut fabriquer ce qui lui plaît et il lui plait»[192]){210} в форме главного естественного права на свободу («L’exercise des droits naturels de chaque homme n’a de bornes que celles qui assurent aux autres membres de la société la jouissance des mêmes droits»[193]){211}.
Таким образом, классический либерализм в своей политической мысли отклонялся от смелости и суровости, которые делали его такой могучей и революционной силой. В экономической мысли у него было меньше запретов частично потому, что уверенность среднего класса в победе капитализма была намного сильнее, чем уверенность в политическом превосходстве буржуазии над абсолютизмом или невежественной толпой, а частично потому, что классические предположения о том, что природа и естественное положение человека, без сомнения, подходило для специфической ситуации рынка гораздо больше, чем положение о гуманности вообще. В конечном итоге классическая политическая экономия и Томас Гоббс составляют наиболее впечатляющий интеллектуальный монумент либеральной идеологии. Ее великий период начинается немного раньше, чем тот, с которым знакомит эта книга. Публикация в 1776 г. книги Адама Смита (1723–1790) «Богатство народов» отмечает начало этого периода, «Принципы политической экономии» Давида Рикардо (1817) — ее пик, а 1830 г. — начало ее заката или трансформации. Тем не менее ее упрощенные версии продолжали завоевывать последователей среди бизнесменов на протяжении нашего периода.
191
Это не должно быть понято так, что личный интерес обязательно означал антиобщественный эгоизм. Гуманные и социально мыслящие утилитаристы придерживались мнения, что максимальное удовлетворение потребностей означает или, при правильном воспитании, может означать благотворительность, т. е. способность помогать ближнему. Дело в том, что это был не моральный долг или пример общественного поведения, но нечто такое, что делает человека счастливым. «Интерес, — утверждал Гольбах в своих «Système de la nature» (I, с. 268,) — это не что иное, как то, что каждый из нас считает необходимым для своего счастья».
192
Каждый гражданин волен применять свое оружие, свою промышленность и свой капитал так, как он считает нужным и полезным для себя… Он может производить то, что ему нравится, и это доставляет ему удовольствие (франц.).
193
Осуществление естественных прав каждого человека не имеет никаких ограничений, кроме тех, которые обеспечивают пользование теми же правами другими членами общества (франц.).