Слава средневековой латыни заключалась в ее стихах. Многое в ней было поэзией только по форме, поскольку все виды дидактического материала - история, легенда, математика, логика, теология, медицина - были снабжены ритмом и рифмой в качестве мнемонических пособий. Были и эпопеи, небольшие по объему и длинные, как, например, "Александрия" Вальтера Шатильонского (1176), которая сегодня кажется нам такой же скучной, как "Потерянный рай". Были и поэтические споры - между телом и душой, смертью и человеком, милосердием и истиной, деревенщиной и клириком, мужчиной и женщиной, вином и водой, вином и пивом, розой и фиалкой, бедным студентом и сытым священником, даже между Еленой и Ганимедом по поводу соперничества достоинств гетеросексуальной и гомосексуальной любви.5 Ничто человеческое не было чуждо средневековой поэзии.
Классическая зависимость от количества гласных как мерила метра была отброшена с V века, и средневековый латинский стих, возникший скорее из народного чувства, чем из ученого искусства, обрел новую поэзию, основанную на ударении, ритме и рифме. Такие формы существовали у римлян еще до того, как к ним пришли греческие метры, и тайно пережили тысячу лет классического стиля. Классические формы - гекзаметр, элегия, сапфический стих - сохранялись на протяжении всего Средневековья, но латинский мир устал от них; они казались не приспособленными к настроениям благочестия, нежности, деликатности и молитвы, которые распространяло христианство. Появились более простые ритмы, короткие строки ямбических стоп, которые могли передать практически любую эмоцию - от биения сердца до шагов солдат, идущих на войну.
Откуда рифма пришла в западное христианство, никто не знает, но многие догадываются. Она использовалась в нескольких языческих поэмах, например, у Энния, Цицерона, Апулея; изредка в еврейской и сирийской поэзии; спорадически в латинской поэзии пятого века; обильно в арабских стихах уже в шестом веке. Возможно, мусульманская страсть к рифме повлияла на христиан, соприкоснувшихся с исламом; избыток рифм, срединных и конечных, в средневековом латинском стихе напоминает о таком же избытке в арабской поэзии. В любом случае новые формы породили целый новый корпус латинской поэзии, совершенно не похожей на классические типы, поражающей изобилием и небывалым совершенством. Вот, например, Петр Дамиан (1007-72), аскет-реформатор, уподобляющий призыв Христа призыву любовника к служанке:
Quis est hic qui pulsat ad ostium?
noctis rumperis somnium?
Я произношу: "O virginum pulcherimma,
Сестра, конюх, великолепная гемма.
Cito, surgens aperi, dulcissima.
Ego sum summi regis filius,
primus et novissimus;
qui de caelis in has veni tenebras,
освободить пленных животных:
passus mortem et multas iniurias".
Mox ego dereliqui lectulum,
cucurri ad pessulum:
ut dilecto tota domus pateat,
и я вижу все в полном объеме
quern videre maxime desiderat.
At ille iam inde transierat;
ostium reliquerat.
Quid ergo, miserrima, quid facerem?
Lacrymando sum secuta iuvenem
manus cuius plasmaverunt hominem....
Кто это стучится в мою дверь?
Не разрушишь ли ты мой ночной сон?
Он зовет меня: "О прекраснейшая из дев!
Сестра, дружище, драгоценный камень!
Быстрее! Поднимайся! Открывай, милая!
Я сын самого высокого короля,
Его первый и младший сын,
Кто с небес пришел сюда
тьма
Освободить души пленников;
Смерть постигла меня, и много ран".
Я быстро покинул свой диван,
Подбежал к порогу,
Чтобы возлюбленный весь дом
лежат открытыми,
И моя душа сможет в полной мере увидеть
Того, кого она больше всего жаждет увидеть.
Но он так быстро прошел мимо,
Вышел из своей двери.
Что же мне, несчастному, делать?
Плача, я последовал за юношей.
Чьи руки создали человека.
Для Петра Дамиана поэзия была случайностью, для Хильдеберта Лавардинского (1055?-1133), архиепископа Турского, - страстью, которая боролась с его верой за его душу. Вероятно, от Беренгера Турского, который учился у Фульберта в Шартре, он проникся любовью к латинской классике. После многих невзгод он отправился в Рим, не зная, чего он больше искал - папского благословения или возможности увидеть сцены, полюбившиеся ему по чтению. Он был тронут величием и упадком старой столицы и выразил свои чувства в классической элегической форме:
Par tibi, Roma, nihil, cum sis prope tota ruina;
quam magni fueris integra fracta doces.
Longa tuos fastus aetas destruxit, et arces
Caesaris et superum templa palude iacent.
Илле труд, труд илле руит кверн дирус Араксес
et stantem tremuit et cecidisse dolet....
Non tamen annorum series, non flamma, nec ensis
ad plenum potuit hoc abolere decus.*
Здесь на мгновение средневековый поэт использовал латинский язык так же благородно, как и сам Вергилий. Но раз христианин, то всегда христианин. Хильдеберт находил больше утешения в Иисусе и Марии, чем в Юпитере и Минерве; а в одной из поздних поэм он безукоризненно отверг древние святыни: