Был ли он джентльменом? Нет; его злобная ненависть отравляла литературный воздух Англии первой половины XVIII века; его физические страдания производили едкие кислоты и лишали его сил, которые переполняют его в милосердии. Был ли он гением? Конечно: не в мыслях, которые он заимствовал, а в форме, которую он усовершенствовал в своем жанре. Теккерей назвал его «величайшим литературным художником, которого видел мир». 53 По красоте речи, сжатости выражения, богатству фразы он был образцом своего времени. Даже французы признали его величайшим поэтом своего поколения; Вольтер равнялся на него и подражал ему, как, например, в «Рассуждениях о человеке». В течение тридцати лет — дольше, чем любой другой поэт, — он был сувереном английского стиха, и еще тридцать лет он был образцом для английских бардов, пока Вордсворт не объявил другую эпоху.
Для нас, торопящихся с досугом, куплеты Поупа, механически нарезанные, или поднимающиеся и опускающиеся «как качели», 54 обладают virtus dormitiva, периодически возбуждая нас эпиграммами. Даже блестящее «Очерк о человеке» — поэзия только в своих стопах и рифмах. Его мастерство слишком заметно; художник забыл совет Горация скрывать свое искусство. Он также забыл предупреждение Горация о том, что поэт должен сам обладать чувством, прежде чем сможет передать его; Поуп чувствовал, но в основном для того, чтобы презирать и поносить. Ему не хватало чувства красоты для благородных поступков или женского изящества. Его воображение истощилось в поисках правильных, язвительных, концентрированных слов для старых идей; оно не дотягивалось до идеальных форм, вдохновляющих великих поэтов и философов. Только его ненависть давала ему крылья.
Он остается главным поэтическим символом «августовского века» в Англии, границы которого можно определить по его жизни, 1688–1744 гг. Растущее знакомство британского ума с классикой Греции и Рима, а также с французской драмой Великого века; влияние аристократии, когда класс доминирует над массой, на речь, манеры, вежливую лексику и любезную непринужденность; реакция разума и реализма после елизаветинской экстравагантности и пуританских бесед с Богом; распространение французских норм в Англии с Реставрацией; новый престиж науки и философии — все это привело к тому, что преобладающие формы английской поэзии стали подчиняться классическим правилам Горация и Буало. Век критики сменился веком воображения; если в елизаветинской Англии поэзия вторгалась в прозу и окрашивала ее, то в августовской Англии проза деградировала и обесцвечивала поэзию. Влияние этой «неоклассической» литературы на английский язык было хорошим и плохим: оно придало ему новую точность, ясность и элегантность; оно утратило жизненную силу, мощь и теплоту елизаветинской речи. Прежняя энергичность и индивидуализм характеров и выражений уступили место навязанному порядку, который принуждал к конформизму в жизни и форме в литературе. Молодость превратилась в средний возраст.
Неоклассический стиль отражал лишь часть английской жизни; в нем не было места бунтарству, сентиментальности и идеализации любви. Даже во время понтификата Папы Римского находились английские поэты, которые кричали против искусственности и логики, обращались от разума к природе и находили голос для чувства, удивления, воображения, задумчивой меланхолии и скорбной надежды. На пике классического века в Англии началось романтическое движение.
III. ГОЛОСА ЧУВСТВ
Поэзия эпохи неоклассицизма почти не созерцала ничего, кроме мира печати. Она видела Гомера и Горация, Аддисона и Поупа ярче, чем мужчин и женщин, проходивших по улицам, или погоду и пейзажи, которые ежедневно входили в человеческие настроения. Но теперь литература вновь открыла то, что так долго утверждали философы: человек — это общее и абстрактное понятие; существуют только люди, причудливо индивидуальные и ревностно реальные. Поэты углубляли себя, прикасаясь к земле, чувствуя и откликаясь на поля, холмы, море и небо, проникая под идеи, к тайным чувствам, которые в речи не столько проявляются, сколько скрываются. Они отбросили рассуждения и решили петь; лирика вернулась, эпос угас. Тоска по сверхъестественному утешению, по какому-то мистическому чуду, расширяющему жизнь, пережила деистическую атаку на чудеса и все чаще искала в средневековых мифах, восточных романах и готических формах спасения от суровых реалий этого низменного мира.