Тем временем к нападкам на неверующих присоединились и более возвышенные фигуры. Жан Жак Ле Франк, маркиз де Помпиньян, провинциальный магистрат, писал стихи и пьесы, достаточно значительные, чтобы его избрали в Академию. В своей речи он осудил
эта обманчивая философия, которая называет себя органом истины и служит орудием клеветы. Она кичится своей умеренностью и скромностью и раздувается от важности и гордости. Ее последователи, смелые и надменные на перо, трепещут в своей жизни. В их принципах нет ничего надежного, в их этике нет утешения, нет правил для настоящего и нет цели для будущего.33
Людовик XV высоко оценил эту речь. Вольтер высмеял ее в анонимном семистраничном памфлете под названием Les Quand, каждый абзац которого начинался со слова quand-when. Например:
Когда человек имеет честь быть принятым в почтенное общество литераторов, не обязательно, чтобы его приветственная речь была сатирой на литераторов; это значит оскорбить общество и публику…
Когда человек едва ли является литератором и ни в малейшей степени не философ, ему не к лицу говорить, что у нашей нации есть только фальшивая литература и тщетная философия…
и так далее, не очень блестяще. Но затем последовал Морелле с широким листом «если» («Les Si»), а вскоре после него — «почему» («Les Pourquoi»); Вольтер добавил к этому листы «то», «это», «кто», «да», «нет» и «почему». Помпиньян бежал от этого урагана в свой родной Монтобан и больше никогда не появлялся в Академии. Но в 1772 году он вернулся к конфликту, написав книгу «Религия, отомщенная от нечестия» (La Religion vengée de l'incrédulité par l'incrédulité même). Материализм, убеждал он, не оставляет никаких реальных санкций для морали; если нет Бога, то все дозволено; все, что нам нужно, — это ускользнуть от полиции. А если нет неба, то «как, — спрашивал маркиз, — убедить людей, что они должны быть довольны тем положением подчиненности, которое отводит им республика?»34
Аббат Галиани, приехавший из Неаполя в Париж в 1761 году и в течение восьми лет блиставший в салонах, говорил философам, которые его любили, что призывы некоторых из них «следовать природе» — это совет безумия, который сведет цивилизованных людей к жестокости и дикости;35 что доказательства замысла во Вселенной ошеломляющи;36 и что скептицизм ведет к интеллектуальной пустоте и духовному отчаянию:
Просвещая себя, мы находим больше пустоты, чем полноты… Эта пустота, сохраняющаяся в наших душах и нашем воображении, и есть истинная причина нашей меланхолии».37…После того как все сказано и сделано, недоверие — это величайшее усилие, которое дух человека может предпринять против своих собственных инстинктов и вкусов… Люди нуждаются в уверенности… Большинство мужчин, а особенно женщин (чье воображение вдвое больше нашего)… не могут быть агностиками; а те, кто способен на агностицизм, смогут выдержать это усилие только в расцвете душевной молодости и сил. Если душа стареет, в ней вновь появляется вера».38…Агностицизм — это обоснованное отчаяние [un désespoir raisonné].39
Против блестящего Галиани, ученого Бержье, учтивого Бертье, трудолюбивого Фрерона, титулованного Помпиньяна, манящего Палиссо и хохочущего Моро философы использовали все орудия интеллектуальной войны — от доводов и насмешек до цензуры и язвительных нападок. Вольтер отказался от мира, рискуя своей безопасностью, чтобы ответить, часто с большим остроумием, чем с аргументами, каждому нападавшему на философию и рациональность. «Пришлите мне имена этих несчастных, — писал он Дидро, — и я поступлю с ними так, как они того заслуживают».40
Достучаться до Моро было трудно, ведь он был библиотекарем и историографом королевы. Но Помпиньяна можно было поносить крупицами, а Палиссо — уколоть каламбурами. Поэтому Мармонтель написал, совершенно непереводимо: