Иностранные гости стремились попасть в салоны, где они могли встретить и услышать знаменитых философов; возвращаясь в свои страны, они распространяли новые идеи. Юм, хотя во многих своих взглядах он опередил Вольтера, смотрел на него как на мастера; Робертсон отправил в Ферни своего великолепного Карла V; Честерфилд, Гораций Уолпол и Гаррик были среди нескольких английских корреспондентов Вольтера; Смоллетт, Франклин и другие участвовали в подготовке английского перевода и издания сочинений Вольтера в тридцати семи томах (1762). В Америке основатели новой республики были глубоко взволнованы трудами философов. Что касается Германии, то послушайте замечания Гете, сделанные им Эккерману в 1820 и 1831 годах:
Вы не представляете, какое влияние оказали Вольтер и его великие современники на мою юность, и как они управляли [умами] всего цивилизованного мира…. Мне кажется совершенно необычным видеть, какие люди были в литературе французов в прошлом веке. Я поражаюсь, когда просто смотрю на это. Это была метаморфоза столетней литературы, которая росла со времен Людовика XIV, а теперь предстала в полном цвету.120
Короли и королевы присоединились к восхвалению Вольтера и с гордостью причислили себя к его последователям. Фридрих Великий одним из первых почувствовал его значимость; теперь, в 1767 году, после тридцати лет знакомства с ним во всех недостатках его характера и блеске его ума, он приветствовал триумф кампании против младенцев: «Здание [суеверий] разрушено до основания», и «народы впишут в свои анналы, что Вольтер был инициатором этой революции, происходящей в восемнадцатом веке в человеческом духе».121 Екатерина II Российская и Густав III Шведский присоединились к этому преклонению; и хотя император Иосиф II не мог так открыто заявить о себе, он, несомненно, был обязан философам духом своих реформ. Поклонники Вольтера пришли к власти в католических Милане, Парме, Неаполе и даже Мадриде. Гримм подвел итог ситуации в 1767 году: «Мне приятно отметить, что в Европе формируется огромная республика культурных духов. Просвещение распространяется со всех сторон».122
Сам Вольтер, преодолевая естественный пессимизм старости, в 1771 году произнес победную ноту:
Здравомыслящие умы теперь очень многочисленны; они стоят во главе наций; они влияют на общественные нравы; и год от года фанатизм, охвативший землю, отступает в своих отвратительных узурпациях…. Если религия больше не порождает гражданских войн, то этим мы обязаны только философии; теологические споры начинают рассматриваться примерно так же, как ссоры Панча и Джуди на ярмарке. Узурпация, одиозная и вредная, основанная на мошенничестве с одной стороны и глупости с другой, с каждым мгновением подрывается разумом, который устанавливает свое господство.123
Давайте отдадим ему должное. Оглядываясь назад, мы можем признать, что философы (за исключением Вольтера) слишком доверяли человеческой природе; что они недооценивали силу инстинктов, порожденных тысячелетиями незащищенности, дикости и варварства; что они преувеличивали силу образования для развития разума как достаточного регулятора этих инстинктов; что они были слепы к требованиям воображения и чувства и глухи к крикам побежденных об утешениях веры. Они придавали слишком мало значения традициям и институтам, созданным веками проб и ошибок, и слишком большое значение индивидуальному интеллекту, который в лучшем случае является продуктом короткой и узкой жизни. Но если это были серьезные просчеты, то они коренились не только в интеллектуальной гордости, но и в щедром стремлении к улучшению человечества. Мыслителям восемнадцатого века — и, возможно, более глубоким философам семнадцатого — мы обязаны той относительной свободой, которой мы наслаждаемся в наших мыслях, словах и вероисповеданиях; мы обязаны умножением школ, библиотек и университетов; мы обязаны сотней гуманных реформ в законодательстве и правительстве, в лечении преступлений, болезней и безумия. Им и последователям Руссо мы обязаны тем огромным стимулированием ума, которое породило литературу, науку, философию и государственную деятельность девятнадцатого века. Благодаря им наши религии могут все больше и больше освобождаться от отупляющего суеверия и садистского богословия, могут отвернуться от мракобесия и преследований и признать необходимость взаимного сочувствия в разнообразных пробных шагах нашего невежества и нашей надежды. Благодаря этим людям мы, здесь и сейчас, можем писать без страха, хотя и не без упрека. Когда мы перестанем чтить Вольтера, мы станем недостойны свободы.