В 1755 году некоторые шотландские богословы начали движение за то, чтобы предъявить Хьюму обвинение в неверности на Генеральной ассамблее Кирка. Тем временем «шотландское Просвещение» породило либеральное движение среди молодых священников, и им удалось предотвратить открытое осуждение философа-историка; но церковные нападки на него продолжались, и он снова стал подумывать о бегстве. Возможность представилась, когда в 1763 году граф Хартфорд пригласил его в качестве заместителя секретаря в посольство во Францию и обеспечил ему пожизненную пенсию в 200 фунтов стерлингов в год.
Он давно восхищался французским интеллектом, находился под влиянием ранних писателей французской иллюминации, переписывался с Монтескье и Вольтером. Его произведения получили гораздо больше похвал во Франции, чем в Англии. Графиня де Буфлер влюбилась в него через печать, писала ему вкрадчивые письма, приезжала в Лондон, чтобы увидеться с ним; он сбежал от нее. Но когда он добрался до Парижа, она взяла его на буксир, сделала львом своего салона и изо всех сил старалась пробудить в его груди мужскую страсть; она нашла его слишком уравновешенным для любовных утех. Его чествовали на одном собрании за другим; «ни один пир не был полным без него», — говорила мадам д'Эпинэ. Аристократия раскрыла ему свои объятия; великие дамы — даже больная Помпадур — порхали вокруг него. «Я убежден, — писал он, — что Людовик XIV никогда, ни за какие три недели своей жизни, не страдал от такого количества лести». Он встречался с Турго, д'Алембером, д'Ольбахом и Дидро; а Вольтер, со своего далекого трона в Ферни, называл его «мой Святой Давид». Граф Хартфорд был поражен, обнаружив, что его секретарь гораздо более востребован и почитаем, чем он сам. Горация Уолпола все это возмущало, а некоторые философы, испытывая ревность, высмеивали тучность Хьюма. На одной вечеринке, когда Хьюм вошел, д'Алембер, цитируя Четвертое Евангелие, заметил: «Et verbum caro factum est» (И слово стало плотью); на что одна из поклонниц, как сообщается, с невероятным остроумием ответила: «Et verbum caro factum est» (И слово стало любовью).146 Неудивительно, что Хьюм, затравленный в Эдинбурге и непопулярный в Лондоне, писал: «Жизнь в Париже доставляет истинное удовольствие из-за большого количества разумных, знающих и вежливых людей, которыми изобилует этот город».147
В ноябре 1765 года прибыл новый британский посол, и назначение Хьюма закончилось. Он вернулся в Эдинбург, но в 1767 году принял должность заместителя секретаря Министерства иностранных дел в Лондоне. Именно в этот период он привез Руссо в Англию и имел с ним там известные неприятности; эта история должна подождать. В августе 1769 года, в возрасте пятидесяти восьми лет, он окончательно удалился в Эдинбург, будучи теперь «очень богатым (ведь мой доход составлял 1000 фунтов стерлингов в год), здоровым и, хотя и несколько увядшим, с перспективой долго наслаждаться своей легкостью и видеть рост своей репутации».148
Его дом на Сент-Дэвид-стрит превратился в салон, где Адам Смит, Уильям Робертсон и другие шотландские знаменитости собирались вокруг него как своего признанного государя. Он нравился им не только своим умом. Они видели, что, несмотря на свои иконоборческие рассуждения, он был приветлив в общении, весел в настроении, умерен в спорах, терпим к противоположным взглядам, не позволяя разнообразию идей ослабить сердечность его дружеских отношений. Похоже, он (как Монтень и Вольтер) ценил дружбу выше любви; «дружба — главная радость человеческой жизни».149 И все же он был популярен среди женщин, возможно, потому, что у него не было жены. Он был любимым гостем во многих домах; правда, его тучность портила стулья,150 его остроумие искупало его вес. Он предложил ввести налог на ожирение, но ожидал, что некоторые «богословы могут сделать вид, что церковь в опасности»; он благословлял память Юлия Цезаря за то, что тот предпочитал толстяков. «В целом, — говорил Адам Смит, — я всегда считал его… настолько приближающимся к идее совершенно мудрого и добродетельного человека, насколько это, возможно, допускает природа человеческих слабостей».151