Если нужно искать недостатки в столь приятном характере или слепые пятна в столь блестящем уме, то труднее всего простить ссылки на «отвратительную гипотезу» «атеиста» Спинозы,152 которые, должно быть, направлены на защиту обесцвечивания. Психология Юма была самой проницательной в его время, но она не вполне объясняет чувство личной идентичности; одно психическое состояние не просто напоминает о другом, оно может напоминать о нем как о своем. Замена «причины» на «регулярную последовательность» потребовала лишь изменения фразы; «регулярной последовательности» достаточно для науки и философии, а «История Англии» по-прежнему стремится объяснить события причинами.153 Скептицизм, от которого, по общему признанию, отказываются в реальной жизни, должен быть ошибочным в теории, ибо практика — это окончательная проверка теории. И странно, что, сводя причину к обычаю, а мораль — к сочувствию, Юм придавал так мало значения обычаю и чувству в своем толковании религии и проявлял такое отсутствие сочувствия к постоянным функциям религии в истории. Он был совершенно нечувствителен к утешениям веры, к тому утешению, которое она приносит душам, дрожащим в безбрежности тайны, или одиночеству горя, или суровой фатальности поражения. Успех Уэсли стал ответом истории на Юма.
Несмотря на эти замечания, мы вновь признаем передовую часть каталитического ума Юма. Он сам по себе был Просвещением для Британских островов; там, за исключением политического видения, он был по сути всем тем, чем дюжина философов была для Франции. Глубоко ощущая французское влияние, он пришел к идеям Просвещения и нанес некоторые из его наиболее показательных ударов еще до того, как философы — даже до Вольтера — обнажили клыки против l'infâme; они были обязаны ему так же сильно, как он им. «Я приветствую вас, — писал Дидро, — я люблю вас, я почитаю вас».154 В Англии он покончил с деизмом, бросив вызов способности разума защищать даже самые простые основы религиозной веры; он довел войну не просто до стен, а до цитадели древнего вероучения. Гиббон был потомком Юма в философии и его учеником, превзошедшим его в истории. В Германии «Исследование о человеческом разумении» пробудило Канта от его «догматической дремоты», очевидно, подорвав всю науку, метафизику и теологию через сомнение в объективности причин. Прочитав рукопись перевода «Диалогов о естественной религии», сделанного Га-манном, Кант включил в окончательную редакцию «Критики чистого разума» (1781) критические замечания Юма по поводу аргумента от замысла и счел их неопровержимыми.155
«Пусть будет моей судьбой, ради меня самого и ради всех моих друзей, — писал Хьюм, — остановиться на пороге старости и не заходить слишком далеко в эту мрачную область».156 Судьба поверила ему на слово. В его автобиографии говорится:
Весной 1775 года я был поражен расстройством кишечника, которое сначала не вызывало у меня тревоги, но с тех пор, как я полагаю, стало смертельным и неизлечимым. Теперь я рассчитываю на скорое избавление. Я почти не испытывал боли от своего расстройства; и что еще более странно, несмотря на большой упадок сил, никогда не страдал от минутного упадка духа; так что, если бы мне пришлось назвать период моей жизни, который я бы предпочел пережить снова, я мог бы склониться к тому, чтобы указать на этот поздний период. Я с тем же рвением, что и раньше, занимаюсь учебой и так же весел в компании. Кроме того, я считаю, что человек в возрасте шестидесяти пяти лет, умирая, отбрасывает лишь несколько лет немощи.157
Диарея, любимая месть богов человеку, сговорилась с внутренними кровотечениями, чтобы уменьшить его вес на семьдесят фунтов за один 1775 год. Графине де Буфлер он писал: «Я вижу, что смерть приближается постепенно, без тревоги и сожаления. Я приветствую вас, с большой любовью и уважением, в последний раз».158 Он отправился принимать воды в Бат, но они оказались бесполезными против хронического язвенного колита. Его разум оставался спокойным и ясным.
Он вернулся в Эдинбург 4 июля 1776 года, готовый умереть «так быстро, как только могут пожелать мои враги, если они у меня есть, и так легко и радостно, как только могут пожелать мои лучшие друзья».159 Когда он прочитал в «Диалогах мертвых» Лукана различные оправдания, которые умирающие приводили Харону за то, что тот не сразу сел в его лодку, чтобы переплыть Стикс в вечность, он заметил, что не может найти ни одного оправдания, подходящего к его собственному случаю, за исключением, пожалуй, мольбы: «Наберись немного терпения, добрый Харон, ведь я старался открыть глаза публике. Если я проживу еще несколько лет, то смогу с удовлетворением наблюдать, как рушатся некоторые из господствующих систем суеверий». Но Харон ответил: «Ты, бродячий негодяй, этого не случится в течение многих сотен лет. Неужели ты думаешь, что я предоставлю тебе аренду на столь долгий срок? Немедленно садись в лодку!»160