Я иду по берегу дальше и через полверсты, когда начинает забирать берег в море, клоня мысовой изгиб, спрямляю свою дорогу и захожу в сосновый обтрепок, чудом уцелевший меж двух могучих жерновов. Один жернов — поселок, четыре десятилетия обгладывавший все, что находилось поблизости, а второй пострашнее — нижний склад леспромхоза, место свозки, разделки, упаковки и сплотки миллионов кубометров древесины. Но внутри обтрепок оказывается приятнее, чем с боков, его вполне можно назвать и рощицей, в грибную пору здесь могут выглянуть и рыжики. Но рыжики — это уж от крайнего усердия за остатки жизни. И чисто внутри, без хлама и следов топора. Старшие деревья окорявились, прячась друг за дружку, а младшие, попривыкнув к страху, тянутся вверх, помнят еще породу. Это здесь, по этим берегам, сплошным золотом сияла, задирая лохматые шапки под самое небо, знаменитая ангарская сосна — одна к другой, с длинными и прямыми янтарными, точно свечи, стволами. Это о ней вожделенно вздыхал весь мир, ее называл и мачтовой, и королевской, ее пробовал разводить в своих благодатных краях. Не согласилась она, красавица, на чужие края. А теперь и наш черед вздыхать о ней.
Много ли надо, чтобы пересечь сквозящую рощицу, — и вот я на другой ее стороне. Немного надо, но как сразу все меняется! К распаху воды добавляется пустынный распах земли. Вода, обогнув мыс, широким и длинным заливом простирается вправо — тут была речка. Голая земля бросается вслед за нею — и успевает: они замирают вдали на одной границе. Такое впечатление, что там, на границе с лесом, лес откачнулся от них в испуге, клонясь назад. Передо мною вал из вывороченных деревьев, подняты наверх глина и камни — давняя и все еще страшная выпотрошенность живого. Я перебираюсь через нее, удивляясь, откуда же здесь так много камня, розового и слоистого, едва выдавливающего из себя чешуйчатые чашечки незнакомого растения, должно быть, цветущего от камня тоже розовым. Откуда? Было это, скрытое тонким покровом плодородного слоя, или с той же поспешностью, с какой творились наземные перемены, наросло, выставив каменную бронь изнутри?
Я обхожу завалы, пробираясь меж камней, задравших острия. Справа дорога, блестящая, утрамбованной гладью, я поворачиваю к ней. Дорога широкая, вбитая в землю навечно, накатанная такой тяжестью, в сравнении с которой асфальтовый каток — пушинки. На спуске к заливу она становится все шире и шире и вдруг как дорога теряется, подобно тому, как улица, потерявшись, переходит в площадь. От глины и камня она красная, ни росточка на ней, ни следочка. Остатки разбитых штабелей, наполовину выбранных, наполовину брошенных, с задранными по-пушечному стволами, с наворотом крест-накрест, белеют остатками великого пиршества, оставленного по тревоге. Стоит жуткая тишина.
Здесь и был нижний склад. Сюда, к заливу, свозился лес для сплотки, а к ангарскому берегу перед заливом — для погрузки в баржи. Рев моторов и грохот сваливаемой кубатуры стоял здесь зимой и летом, днем и ночью. Из года в год это огромное поле с двумя выходами на воду за лето опорожнялось, зимой снова наполнялось. Пылали огромные, во все небо, костры из валежника, щепы и обрези, гудели лесовозы, с бряком и шорканьем ходили челюсти погрузчиков, в сотый и тысячный раз сдирали с земли кожу ножи бульдозеров, а земное мясо перемалывалось гусеницами и колесами. Нижний склад подобен котловану при строительстве гидростанции: там и там нет, кажется, никакого порядка и смысла в размахе, с каким мечется дерево и бетон в чудовищные утробы. Но там и там из столпотворения и неразберихи происходят в конце концов порядок и насыщение. Вот и здесь наполненная доверху утроба однажды успокоилась и залегла, оставив недоедки…