Он пришел к пограничной корчме. Это лег на двести дальше, и страна — не понять какая. Хмурый карлик принес ему огня и вина. Все в той же мятой алюминиевой кружке. Он поискал глазами своего стража и не нашел его. Что там, на другой стороне границы, и другая ли та сторона вообще, — он не знал.
— Что за город, мастер?
— Кенигсберг. А что у литвинов?
— Как всегда, измена и зависть.
— Бежишь?
— Скорее, странствую.
— Бежишь… Но не бойся, — говорит карлик. — Тебя уже не достанет ни топор, ни дыба.
— Почему?
— За тобой — ворожба. Кто-то бережет тебя. Хочешь еще вина?
— Дай.
Ворожила женщина. Он не знал ее имени, звания и возраста. Но всю ночь чувствовал теплый ток ее колдовства. Пепел прочь разбрасывал свои крылья. И она наконец позвала его.
«Отразись в огне этом, укажи себя… А потом возвращайся».
Зверев видел вновь светящиеся диски, которые теперь стали зеркалами. Но только мутные сполохи отражались в них. И это было плохо.
Выйдя из корчмы, Зверев сел на коня и скакал всю ночь. Потом конь пал. Он спешил, чтобы предотвратить нечто. И не успел. Костер на центральной площади Кенигсберга горел знатный. Там сжигали его стража. Он поднял голову и увидел Служебного Ворона. Птица ликовала.
Возвращался Зверев долго. Вначале туда, в корчму, потом в лес, на окраину, потом в дом свой, желанный и мимолетный, и, уже покидая его, увидел самого себя. Это была подземка. Вначале он не узнал ее.
…Тридцать первого декабря двухтысячного года он ехал в вагоне питерской подземки на перегоне «Горьковская» — «Невский проспект». Окружающее разительно изменилось. Полностью исчезли из вагонов рекламные плакаты. Возле каждой двери вновь появились схемы метро. Легкая дымка мешала ему разглядеть названия станций. И тогда он принялся рассматривать пассажиров. Перегон этот был самым, наверное, длинным в городе. Он знал, что все происходящее мимолетно, и важно ему сейчас только вот это быстрое знание. Информация будущего. Вагон был заполнен едва на треть, и, пытаясь увидеть главное, он впился глазами в офицера. Офицер этот был необычным. Полевая сумка на правом боку, кобура — на левом. Точеное худое лицо. Сапоги — нечищенные, в ошметках грязи. По эмблемам — артиллерист. Наконец, Зверев понял, что в офицере не так. С фуражки исчез двуглавый орел… Зверев понял, что реши он сейчас выйти наружу, покинуть химеру этого вагона, у него ничего не получится. Тогда он закрыл глаза, и к нему пришел холод.
…Земля застыла в апогее, и белые поля, нагие города и дерева вершили свой полет вместе с ним в междувременье. Печаль ощутил он.
Тогда к нему пришла женщина из его ворожбы, села рядом и прижалась к нему. Он попробовал не заплакать и не смог.
Он родился не в срок и попал не туда. И кто назначил ему срок этот?
Как холодно! Он стал частью метрополитена, и надежная стальная колея несла его. Женщина была все ближе, и они остались уже одни в вагоне. Зверев умолял тех, что наверху, об одном. Он просил, чтобы перегон этот продлился еще хоть немного.
…Голос Бухтоярова, невнятный и далекий, пришел к нему:
— Вернулся?
Зверев приходил в себя. С ним произошло то, чего он боялся. Он знал теперь свое будущее.
— Ну как там, на горизонтах? Можешь говорить?
— Все у нас получится.
Он встал, размял спину. Его, как всегда после такой работы, подташнивало, а немного погодя появится зверский аппетит.
— Долго меня не было?
— Около часа. Я уж думал, утащили тебя ведьмы. Пульс пощупал — вроде жив.
— Давай водки выпьем.
— Давай, если просишь. А не повредит?
— Мне нужно. Давай.
— Этого добра у нас хватает.
Зверев налил себе полкружки, выдохнул, вдохнул, выпил. Долго сидел, пытаясь удержать в себе горячую влагу, и наконец это ему удалось.
— Жрать дай. Тушенку режь. И хлеба. С солью… А свет — неверный, утренний — достал его и тут, сочился, проникал в их схрон.
— Все у нас получится.
— Ты что там видел? Я же в колдовство не верю. Так только спрашиваю.
— Ехал я в метро в двухтысячном году. Рекламы нет. Офицер напротив, как будто с фронта. На фуражке орла нет.
— А я, Юра?
— А ты?
— Я где был?