Мальчик бросается в ноги черносотенцам, умоляя не трогать маму. Ему на голову обрушивается удар гири.
Я – старый цадик – наблюдаю со стороны буйство осатанелых антисеми-тов и говорю тихо, но так, что слышат все:
– Дураки… Ай, какие дураки… Иисус сам был евреем.
– Митрофан! – взвизгивает тот погромщик, что поближе ко мне. – Ты слыхал, что эта жидовская харя сказала?! Ах, ты … !! – он бросается с ломом ко мне.
Митрофан, очевидно, умней его. Останавливает занесенную для удара руку:
– Слышь, этого не трожь… Он духовного звания, хотя ихний…
– Плевать! – раздается крик за моей спиной. – За Христа кишки выпущу из гадины!
На меня обрушивается град ударов. Но мучения длятся недолго, – когда гиря дробит переносицу, успеваю умереть быстро…
…Красный туман рассеивается. Надолго ли? Я – понятно, уже не цадик, – не вылезая из дупла, оглядываю притихший лес. Затем – взгляд на часы. Кошмар длился 20 минут. Интересно, на сколько месяцев, – или лет – он укоротил мою жизнь?
Чему я не перестаю удивляться – так это, что после перенесенных муче-ний не остается следов на теле. Значит, все-таки иллюзия?.. Но ничего себе иллюзия, если я чувствую всю боль!
Возвращаться к машине? Ни в коем случае! Скорей всего, одиноко стоя-щий у обочины «Рено» уже обнаружили.
Как добираться дальше? Садиться в попутку опасно – ведь «это» может застать меня в пути. И странного пассажира доставят прямо в клинику для наркоманов, – потому что на алкоголика я совсем не похож…
Давясь, глотаю плавленый сырок, припасенный во внутреннем кармане пиджака еще в поезде. Вперед, курс – на Питер!
Промежутки между кошмарами различны – от нескольких часов до не-скольких суток. На этот раз мое проклятие настигает меня уже в городе, в двадцати шагах от громады Исаакия. Я едва успеваю свернуть в подворотню и присесть на корточки. Авось сойду за бомжа…
ВИДЕНИЕ ВТОРОЕ I Соединенные Штаты Америки. Бунт в негритянском гетто.
…Две толпы, одна – чернокожая, другая – в бронежилетах и касках.
Я – один из черной толпы. У нас – кирпичи и булыжники. У них – дубин-ки, щиты, наручники, слезоточивый газ. Когда обстановка накалится, любой коп может выстрелить в нас – и отвечать не будет. Все спишет необходи-мость.
Пока драки нет. Мы только орем. И в этом крике – боль измученного на-рода. Не можем так больше жить! Хватит! Нельзя вечно плевать человеку в душу (и не только) лишь потому, что он не белый!
Я не знаю, какой сейчас год двадцатого века. 19-й? 43-й? 76-й?
Какая разница!..
Годы шли, а проблемы черной Америки оставались…
И вот – первый брошенный кирпич врезается в толпу полицейских. Всей оравой они кидаются на нас.
Я – в одном из первых рядов. Дубинка опускается мне на лицо, я чувст-вую горячее дыхание моего одетого в мундир врага. Слышу полные ненависти слова:
– Куда ты прешь, ниггер? Я выколочу мозги из твоей черной башки!
Мы деремся. Стенка на стенку. У нас – мы это знаем, – нет других средств выразить протест, кроме насилия. Может, и оно напрасно…
Но терпеть больше нельзя.
Дикий крик. Оборачиваюсь. Кое-кто из наших валяется на земле в луже крови. Это уже не драка, а бойня.
Прыжок – и мне удается повалить копа. Добраться до его горла, – во что бы то ни стало!
И вдруг – страшная боль пронзает незащищенную голову. Я уже не могу понять, сколько дубинок и пар сапог избивают и топчут меня. С каждым уда-ром из тела уходит жизнь…
Все растворяется в красном тумане…
Очнувшись, я встаю с корточек. Медленно выхожу из подворотни. Похо-же, на этот раз никого не напугал – «приступ» или как его там – прошел тихо.
Впереди у меня полдня скитаний по городу, в котором давно не был. Возмездие – в моем лице – придет к старику Перфильеву на закате и не в дверь с надраенной, как корабельный колокол, медной дощечкой, а через окно. На четвертый этаж старинного дома на Мойке я заберусь по водосточ-ной трубе или пожарной лестнице. А пока…