Вот и сейчас по ней мы спустились на этот суд. Никто ещё не забыл, люди, что и я женщина, что и мне суждено умереть до рассвета. Но только я, Орнис, пожила, а вот твои сверстницы и эта девочка – Свания, они ведь ещё и не жили. А ты такой же гордый, но хороший человек, Орнис! Вот и вышла я тебя не судить, хоть и мне говорить больно, ведь и меня давит “ химчет”. Найди смелость и узнай меня, внучек!..
За наиболее древними заговорили многие. Разбирательство явно затягивалось. Лица женщин и девушек начинали синеть, тяжелее всех приходилось маленьким девочкам, еще не сознававшим за что им уготовлена такая страшная участь. У себя на Земле начинал испытывать страшную тахикардию, и я, все более понимая, что если не произойдет чуда, то погибнут и олонды, и я сам, столь неудачно подаривший им право мужественно судить себя по законам родовой чести...
Что-то жуткое было в обычае олондов прежде всего карать своих матерей, жен и сестер, но что-то было в том обычае древнее, могучее, изначальное... Что-то, казалось, навсегда уже загубленное революционными комиссарами...
Но так только казалось. Когда все уже устали говорить о своем, вдруг навстречу Орнису вышла невысокая женщина с протянутыми вперед в древнем молитвенно-птичьем жесте руками. Сейчас усталые руки ее напоминали сложенные вперед крылья, на глазах женщины билась слеза. Это она еще недавно упрашивала гордую Сванию сказать своему Орнису хотя бы словечко, на что девушка отвечала:
– А зачем? Сказать только затем, чтобы он вспомнил меня и был предан проклятию. Ведь вы же не Зордак, вы – люди! Вы не пощадите его, а без него мне не жить!.. – к девушке отнеслись по-разному и все подумали, что именно на нее сейчас обрушится гнев неистовой коммунарки Харлы Фази, но именно она, ярый революционный комиссар, вышла сейчас на площадь и протянула к Орнису руки. Все тут же замерли. Те, кто был старше, знали: так мог поступать только самый главный свидетель. И они не ошиблись.
– Орнис, сынок, я – твоя мать! – произнесла тихо женщина, и ее услышали горы! Да, так мог поступать только самый главный свидетель при самом тяжком обвинении, так могла поступать только мать преступника, снимавшая тем самым заклятия с племени и обрекавшая на изгнания вместо струсившего сына себя...
И тогда Орнис, не знавший материнской ласки с раннего детства, вдруг инстинктивно протянул ей руки навстречу. Черные платки “ химчет” пали, я сам неожиданно пробудился...
6.
Юркий лори – утренний грузовичок предместной коммуны оказался на поверку широкофюзеляжным увальнем, за баранкой которого сидела вечно неуемная Клод.
Она была в скором преддверии бальзаковского возраста, носила гороховую жилетку и кепи, и в цвет им же – блузон, краги, лосины. Ни единой выбивки из предписанной гаммы, ни одной лишней детали. Пружинистые формы, пружинистая походка, пружинистые заколки на пружинистых локонах волос. Одним словом, умеющая и за себя постоять, и за перевозимых в Город попутчиков.
С попутчиками Клод никогда не была откровенна и ни разу не вела душеспасительный треп. Никаких курсов дорожных исповедников и душевных истопников для этого не заканчивала. Не до того было прежде. А теперь и подавно не до того.
…С недавних недобрых пор на городских въездах стояли то кордоны, то разъезды, то блокпосты. И не понять даже зачем. Ведь зачем, в самом деле, когда в самом Городе дичайшая ти-ши-на!
А может именно потому, что... Вот именно так пытались остановить девушку. Помниться, она была в черкеске и наплечном очень странном платке… У этого платка была какая-то зловещая аура…. Девушку звали Сванией, а тот платок она называла – химчет. В её мире подобные платки до последнего дня полагалось носить изгнанным….
Платок по-змеиному обвивал плечи, грудь, талию, торс смелой и гордой девушки и, казалось, словно служил удавкой. Свания при этом не выглядела несчастной, а тем более обреченной. Она просто была уведомленной судьбой. Так это она называла и коротко обмолвилась, что в городе ей непременно необходимо разыскать Орниса – такого же гордого горного паренька, который был изгнал из её мира ещё прошлым летом…
Как и отчего это произошло – об этом Свания не проронила ни слова. Но даже на непродолжительных остановках эту девушку узнавали, и словно преклонялись пред ней. Более иных - некий странный старик из нездешней поди Иутрии…