Жутко грохнулись. В один миг та Вселенная и преставилась — со всеми горами, долами, зверьём и народами, птицами и непевчими паразитами. Ангелы так и охнули, но Старшой не отреагировал, а только бросил нечто отеческое: дескать, и мы были молодыми, и не такое делали, и не то, что тебе одну, а десятки вселенных угробили, сам-де помнится, угрёб сперва Вселенную своего предшественника — и после этого сам же и дозволение дал ангелам своей же подлой породы. Урекал Вселенную — оставь заместо прошлой новую, чтобы земным ангелам забот не убавилось, а сам получи чин особый — допотопного ангела, и на том не чирикай. Вот я и не чирикаю...”
— А чего же ко мне ты пожаловал?
— Потому как сдаётся мне, мил человек, что и ты в допотопные ангелы метишь, да только того не знаешь, что даже и мне, творцу вашему, никакой вы-слуги от этого не зачли, а сослали в небесные водоносы, а нынче за окнами дождь, а, стало быть, и я, бог ваш допотопный заёханый, кому-то да и присниться обязан. Кто испугается, кто глаза выполощет водой да забудет, а кто сядет и перепишет большую и мудрую книгу и впишет в неё всего единст-венную строчку:
“Сначала жил на небе допотопный ангел, и нарекли его пращуры Даждьбог”...
сентябрь 2000 г.
Игорь Сокол: Цена тайны, НФ-рассказ
Отгремели кровавые бои конкистадоров с индейцами, и настал час расправы…
На площадях перед каменными храмовыми сооружениями, где раньше жрецы приносили жертвы богам, теперь пылали иные костры. Десятками казнили непокорных, в первую очередь – вождей вместе с семьями и рядовых бойцов, попавших в плен. А временами зрелище было страшнее: «благородные идальго» бросали в огонь индейских детей. Стенания и плач разносились вокруг. Гордые сыны американского континента – ацтеки, майя, инки и другие – вынуждены были покориться жестокой силе, пришедшей из-за океана. Закованные в железо двуногие чудовища со старанием, достойным лучшего применения, истребляли краснокожий народ, который презирали.
И притом – нещадно грабили. Одновременно с реками крови лился золотой поток в испанскую казну, не обойдя и широких карманов надменных «донов». И казалось, не будет конца этому насилию над индейским родом…
Пабло Мендоса, один из командоров конкистадорского войска, прижмурившись, наблюдал за сценой пыток и казней. Ему уже надоела эта кровавая оргия, продолжавшаяся четвертый день. Хотелось уйти. Но суровый этикет вынуждал его здесь присутствовать, олицетворяя королевское правосудие. Пусть видят все, какая ждет кара того, кто не подчиняется воле бледнолицых…
Тут произошел ужасный, с точки зрения церкви, случай: один из обреченных, вместо того, чтобы поцеловать распятие, плюнул на него. За это он должен был умереть страшной смертью. Теперь не просто костер, нет – жестокие пытки ожидали несчастного. В дело вмешались отцы-иезуиты, возмущенные святотатством, и дон Пабло, словно отдав инициативу в их руки, отошел в сторону. Постоял несколько минут, оглядел толпу побежденных индейцев. Побежденных – но непокоренных. В их глазах – лишь затаенная ненависть, но никакого покорства.
Пока взор присутствующих был прикован к страдальцу, Мендоса не спеша спустился по каменным ступеням внутрь величественного сооружения – бывшего инкского храма, в котором ретивое «христово воинство» устроило тюрьму.
Здесь темно и мрачно, как во всех темницах мира, но совсем не влажно. Нет плесени на стенах, как в далекой Европе – не тот климат… Вон под потолком висит вверх ногами летучая мышь – ей все равно, для чего это строение используют люди…
Остановившись возле закованного в латы охранника, Мендоса небрежно бросил:
— Узника из дельней кельи – ко мне. Того самого их жреца.
Часовой мгновенно исчез и вернулся в сопровождении старого индейца-жреца в полуистлевшей одежде, некогда расшитой священными знаками. Приведя пленника, щелкнул шпорами:
— Прикажете привести толмача, сиятельный дон Пабло?
Мендоса, еще недавно невозмутимый, сердито закричал:
— Вон отсюда, щенок!
«Эпитет» был неточным – если часовой и был моложе командора, то разве что лет на пять. Однако приказ исполнил мигом.