Я явился на свет в этом доме, то есть на том месте, которое он занимает, тогда это была просто хижина, как те, в которых теперь помещаются мои коровы. Мой отец владел частью этого участка, который он называл своей площадкой. Выше была площадка Иеуса, куда он меня водил иногда, чтобы по рыхлости снега узнать, должны ли мы продолжить или сократить наше житье в горах. Каждый раз, как мы проходили мимо великана, то есть мимо большой скалы, которую издали можно было принять за исполинскую статую, он крестился и приказывал мне плевать, подавая сам пример. Это, по его мнению, было делом истинного христианина, так как этот великан Иеус, по имени которого называлась площадка, был языческим богом. Долгое время великан вследствие такого объяснения отца наводил на меня страх, но видя, что и плевки, направленные против него, не вызывают с его стороны никакой мести за нанесенные оскорбления, я мало-помалу стал глубоко презирать его.
Однажды, я помню это очень хорошо, мне было тогда восемь лет, около полудня отец мой работал в нашем садике, мать и сестры (Магелонна умела уже тогда доить и убирать у коров, Миртиль только что начала ходить одна) стерегли скот на конце площадки, я сбивал масло в двух шагах от дома. Вдруг над головой моей разражается ужасный удар, похожий на удар грома, с сильным порывом ветра, который опрокидывает меня, и я падаю оглушенный, почти без памяти, хотя не чувствую никакой боли. Минуту я остаюсь неподвижен и не понимаю, что со мною случилось.
Ужасные крики приводят меня в себя. Я приподнимаюсь и, хотя я стою лицом к дому, но не вижу его более: он раздавлен, разрушен громадными камнями, на которые напирают другие, все это начинает колебаться и катиться в мою сторону. Я понял, что это падает нечто вроде лавины, и, обезумевший, убегаю, не сознавая куда. Наконец я останавливаюсь около матери и сестер, которые призывали меня отчаянными криками. Я оборачиваюсь, падение лавины остановилось; великана Иеуса уже нет более на его месте на скале, он обрушился на наш дом, и его рассыпавшаяся масса покрывает наш сад и большую часть нашей площадки.
— Где отец? — спрашивает мать.
— Отец? Не знаю.
— Господи, он раздавлен! Останься здесь, посмотри за сестрами, я побегу!
И бедная мать бросилась к падающим еще обломкам скалы. Не следовать за нею было невозможно. Я отвожу детей в сторону, оставляю их в безопасном месте, запрещаю им трогаться, а сам бегу вслед за матерью, громко призывая отца. Я должен сказать к чести этих двух девушек, что они сначала как бы послушались меня, но минуту спустя уже бежали как и я, среди обломков, старшая тащила младшую, и обе искали и призывали отца. Время от времени мы переставали кричать, чтобы прислушиваться, так тянулось с добрый час; наконец, слышу слабый стон, бросаюсь в ту сторону и нахожу нашего бедного отца распростертым, без движения, под массою обломков. Что он не вполне был раздавлен каменьями было делом случая, не совсем обыкновенного: скала образовала как бы свод над его головою и телом. Удар раздробил ему кости правой ноги и руки, вот почему он не мог подняться и выйти оттуда. Он делал так много тщетных и мучительных усилий, что, наконец, выбился из сил и лишился чувств, увидев нас. Нам удалось его вытащить. Мать была как помешанная. Что было делать с человеком наполовину мертвым в этой пустыне, где не осталось нам никакого пристанища, ни одного дюйма земли, который бы не был покрыт обломками, ни одной вещи, которая не была бы сломана?..
Магелонна не растерялась, она указала мне на хижины, которые были ниже нашей площадки, и как серна побежала в ту сторону. Я понял, что она пошла искать помощи, и начал собирать разломанные доски, чтобы сделать носилки. Когда жители низших хижин прибежали, им оставалось только связать эти доски вместе и перенести к себе как можно скорее отца. Был вызван доктор, и за отцом был хороший уход; но немало ушло времени, пока мы смогли получить эту помощь, опухоль увеличивалась, рука плохо заживала, нога была так раздроблена, что пришлось ее отнять. Вот каким образом этот честный человек впал в нищету и должен был бросить работать, купить осла и просить по дорогам милостыню со своей семьей. У нас остался в долине, недалеко от Пьерфита, маленький зимний домишко, но наш главный достаток были коровы, которых нечем было кормить. Пришлось продать обеих коров, которые у нас остались, три другие, испуганные обвалом великана, вероятно, бросились в пропасть и погибли.
Мать чувствовала большое отвращение к нищенству. Она хотела найти какую-нибудь работу в городе и на свой заработок содержать отца, но он не мог выносить мысли оставаться без дела и для того, чтобы кормить свое семейство, решился просить милостыню. И действительно, это был тяжелый труд шататься во всякое время по дорогам. Для матери, которой нередко приходилось носить меньшую сестру, труд этот был еще тяжелее. Для меня, на обязанности которого было водить осла и ходить за ним, было также тяжело. Эта жизнь заставляла меня страдать, ибо представляла массу соблазна на дурные дела и возможность сделаться разбойником; но я вам уже сказал, что отец был поэт, и я употребляю это слово потому, что в то время, не зная еще, что значит оно, я слышал его от людей очень ученых, которые слушая моего отца, удивлялись его речам и его мыслям. Вы были всегда очень заняты, потому никогда и не имели времени порасспросить его, а то бы и вы, как и другие, подивились его уму.
Именно благодаря уму отца я и удержался на хорошей дороге. Он поучал меня на свой лад, разговаривая со мною, и показывал мне все в мире в величии и красоте, и с такою увлекательностью, что когда зло встречалось мне на пути, я находил его до того безобразным и мелким, что поворачивался к нему спиною. Правда, отец мог научить меня читать, о чем он, однако, нисколько не думал. Эта постоянно бродячая жизнь не располагала к сосредоточению внимания, и у меня не было охоты начать учиться. Затем, надо сказать вам, что со времени несчастья отец был почти постоянно в возбужденном состоянии и не имел того спокойствия, которое нужно для преподавания. Он учил нас рассказами, песнями и притчами, сестры и я были достаточно смышлены, хотя в то время не знали ни а ни б. Бедная мать столько же знала, сколько и мы.
Весь сезон вод мы странствовали по горам. Ходили в Баньер, де-Бигорр, в Люшон, Сен-Совер, Котере, Бареж, О-Бонн, всюду, где были богатые иностранцы. Зиму мы проводили в Тарбе, По и больших долинах. При нашем ремесле, получая много и издерживая мало, потому что мы все были умеренны, в несколько лет мы собрали более того, что мы потеряли. Мать, у которой была возвышенная душа, пробовала убедить отца, что мы не имеем более права эксплуатировать общественное сострадание, что я был уже в таком возрасте, что мог прокормить себя, что же касалось ее, то она с помощью Магелонны в состоянии поддерживать остальных членов семейства ремеслом прачки. Отец не слушал мать. Он так пристрастился к этой бродячей жизни, не столько потому, что она была прибыльна, сколько потому, что она занимала его и заставляла забывать о своей немощи. Я был согласен с матерью, но мы должны были уступить, и эта жизнь продолжалась бы до сих пор, если бы бедный отец не схватил воспаление в груди, от которого он и умер в несколько дней. Мы все были глубоко опечалены его смертью. Хотя он и противился нашим желаниям, но в то же время был такой добрый, такой почтенный человек и так любил нас, что мы все обожали его.
После этого несчастья мы поселились в Пьерфите, и мать завела там небольшое хозяйство.
— Дитя мое, — сказала она мне однажды, когда мы были одни, вскоре после того, как мы устроились на новом месте, — я тебе должна сказать, в каком положении находятся наши дела. Отец твой оставил нам кое-что. Такие бедняки, как он, не делают завещания, он доверял мне, предоставив свободу распоряжаться, как я найду нужным для выгоды детей. Я желаю, чтобы ты знал, что мы четверо имеем около трех тысяч франков. Я разделила их на две равные части: одну мне и твоим сестрам, другую тебе.