Этого Капелькин допустить не мог. Ноги сами вынесли его на улицу, тускло освещенную подрагивающими от ветра фонарями. Мелькали дома, лавки, черные подворотни. В памяти вспыхивали картины: вот токарь Остроумов уходит вместе с Халтуриным. Какая же у него (у Резца?) пролазно-вкрадчи- вая походка, и почему он раньше не замечал? Еще вспомнилось: странно тот чинил карандаши — на себя; и еще — в гостях засиживался дольше всех. Интересно, как он пришивает пуговицы на рубашке? Проталкивает нитку в ушко или надевает иголку на нитку? Если так, то, по науке Дворника, портрет безвольного человека составлен достаточно полно. А безвольный — без пяти минут предатель. Крути им как хочешь.
Николай не заметил наледи, поскользнулся, растянулся на снегу, но боли не почувствовал: громада доходного дома, где жил Михайлов-Дворник, смотрела на коллежского регистратора глазницами темных окон. Нашел знакомое: третий этаж, пятое справа. Сигнал безопасности — чуть загнутый угол занавески — в порядке. Давно отказались от горшков с геранью, самоваров, ярких шляпных коробок: слишком приметно, а в полиции тоже не дураки, после налета на квартиру восстанавливают все, как было.
— Что вы крутитесь макакой в клетке? — вздрогнул Капелькин от знакомого голоса. — Идите за мной. Но не ближе двадцати саженей. По Тележному, свернете на Конную. В Перекупном — третий дом, где мясная лавка. Ждите в подворотне.
Конечно, «макака в клетке» — это обидно. Но Капелькин стерпел. Михайлов был явно недоволен его внеурочным появлением. Да еще среди ночи.
— С ума сошли? Вы не цените своего места! — накинулся он на Николая.
— Помилуйте, Александр Дмитриевич, но у вас под носом шпион! Резец, токарь Остроумов. Надо предупредить Халтурина, Обнорского.
— Уверены?
— Совершенно!
— Доказательства? — строго спросил Дворник. — Обвинение слишком серьезное. Вы, надеюсь, понимаете, что станется с изменником?
— Я снял копию с его донесения. Читайте.
— Спасибо, — с чувством сказал Дворник и вдруг обнял Капелькина. — А вы говорите: шестиствольный револьвер. Да у вас он стоствольный! А предателю пощады не будет. Виктор Павлович Обнорский человек решительный. Даром, что слесарь с Патронного завода.
Они расстались.
А вечером снова была мушка, снова сполохи во влюбленных глазах Анны Петровны, измятый пиковый туз в ее правой руке, откинутой на подушку, счастливый вздох: «Капелька моя.»
Но уже набрал полный ход поезд Петербург—Москва, и уже пил крепкий чай в купе второго класса молодой крупноголовый человек, почесывая русую бородку и, скользя сероголубым прищуром по снежной заоконной сумятице, упираясь порой в собственный взгляд на бликующем, летящем в ночи стекле. Это был мастер на все руки Виктор Обнорский. Он ехал в Москву не один. Рядом аппетитно хрумкал сахарком его товарищ по «Союзу», малословный литейщик Мус- тагов — из сибирских шорцев-промысловиков — с квадратным подбородком и темными стальными ладонями. Спустя три дня этими ладонями он задушит члена «Северного союза русских рабочих» и агента III Отделения токаря Матвея Остроумова. Это случится в Мамонтовской гостинице, куда веселого гармониста заманят из Питера его бывшие соратники. Предатель рванет было мехи, да назад свернуть уже не успеет.
Такая вот мушка — игра исключительно для двоих.
Глава третья
— А знаете ли вы, в чем разница между жандармом и беременной женщиной? Ах, не знаете? Что ж, скажу: беременная женщина при некоторых обстоятельствах может и не доносить. А жандарм донесет непременно! Ха-ха!
Тихомиров заметил, как вздрогнула Катюша (беременная!), но скоро справилась с собой и улыбнулась, пусть и жандарму.
— Простите, я не представился: полковник Кириллов. Господь мне вас послал. Спасибо. Я ваш должник. А в долгу, что в море: ни дна, ни берегов, — поежился полковник: видно вспомнил, как пропадал в ледяной глубине.
Голубая шинель, как и остальная одежда спасенного, сохла у раскаленной печи. А он сам, блаженно кутаясь в тулуп хозяина заезжей станции, с наслаждением пил чай и говорил без перерыва — возбужденно, даже горячечно.
Тихомиров назвал себя: профессор Алещенко, Тихон Львович.
«Кириллов. Кириллов. Неужто тот самый, у которого служил несчастный Капелькин? Год прошел со дня его ареста. Нет, больше.»
— Был полковник, стал покойник. Кучер мой так выражался. Народ, знаете ли. Утонул, бедняга. А народ наш. Трясет меня всего, точно в лихорадке. Сейчас вспомню. Ах, вот: идеализация нецивилизованной толпы — одна из опаснейших и наиболее распространенных иллюзий. Догадываетесь ли, чье умозаключение? Известного вольнодумца Ткачева Петра. Слышали? Нынешние нигилисты-народники за своего почитают.