– Ну так и пошли им запрос, – посоветовал Врат Ладович. – С обоснованием. В архивах пошурши. И веди этого Лавра. А как от пациента информацию получать, не мне тебя учить – кто тут заведующий Когнитивной Частью?
Врату Ладовичу хорошо было говорить: Врату Ладовичу не надо было оставлять проблемного пациента за собой, он отдал эту сомнительную честь Виктору Дарьевичу. Оно и понятно, у Врата Ладовича своих дел хватало, и административная работа не сама по себе делалась, да и сотрудник один, из замзавов, в последнее время вроде бы на сторону смотрел, скотина такая. А у Виктора Дарьевича времени излишек, что ли? Нет, случай обещал быть интересным, но…
– Напишу, – сказал Виктор Дарьевич. – И пошуршу. А пока я буду писать и шуршать, никто, уважаемые коллеги, меня не заменит на радио? Раз уж у нас тут особое задание…
И ведь все как один отказались…
***
А на первый взгляд радиостанция казалась солидным учреждением.
Здание радиостанции сохранилось еще с тех пор, как в Столице поставили первую вышку. Однако в позапрошлом году его реставрировали и реконструировали, и краска еще не успела облезть на светлых стенах, и ступеньки на крыльце не выщербились, и пара грифонов у входа смотрела на посетителей круглыми совиными глазами. Глаза у металлических грифонов были светлее всех остальных частей тела, и этому быстро нашлось объяснение: мимо Виктора Дарьевича пролетела наверх, цокая каблуками, какая-то девушка, приложила ладонь к глазу статуи, энергично потерла и скрылась за дверьми. В юности Виктора Дарьевича похожим образом приманивали удачу студенты-медики, дергая за нос бронзового Штейгеля. Поэтому на радио мог удивить разве что выбор объекта: кому пришло в голову лезть рукой в глаз, пусть даже и бронзовый?
Внутри все тоже было очень пристойно – хотя и не Медкорпус, конечно, но сравнивать радиостанцию и Медкорпус было бы глупо и как-то даже неприлично, в слишком разных они весовых категориях находились. Но все равно – светлые стены, большие окна, начищенные полы, в глубине вестибюля с мраморного пьедестала на входящих взирает какая-то очередная статуя. И пропуск для Виктора Дарьевича, когда он представился, у вахтера нашелся немедля, и в гостевом гардеробе его обслужили моментально, и бледного юношу выделили в провожатые, чтобы Виктор Дарьевич не заплутал в коридорах.
– Может, и экскурсию проведете? – спросил заинтригованный Виктор Дарьевич.
– Если хотите, – не растерялся юноша, хрупкой кистью отбрасывая со лба светлую челку. – Сейчас мы проходим мимо статуи, изображающей изобретателя радио Сандрия Гулямовича Попова-Маркони…
От дальнейшей экскурсии Виктор Дарьевич отказался. Но походило, что заведующего Когнитивной Частью Медкорпуса на радио ждали как дорогого гостя. Интересно, а если попросить стопку водки и бутерброд на закуску – дали бы? Но даже если бы и не дали, пока радиостанция производила приятное впечатление, хотя пребывание здесь Виктора Дарьевича было, конечно, бесполезной тратой времени.
Юноша потянул массивную дверь слева, повис на ней всем телом, и Виктор Дарьевич поспешно шагнул в открывшуюся щель, пока его провожатый не потерпел поражение в борьбе с бездушным механизмом. И сразу стало ясно, зачем на радиостанции такие тяжелые двери, а заодно и толстые стены: даже закаленного обучением на медфаке Виктора Дарьевича чуть не вынесло обратно волной хаоса.
В коридоре радиостанции порядок боролся с кавардаком, но отступал и проигрывал. Напрасно чьи-то руки намывали тут до блеска огромные окна, зря кто-то циклевал паркет, тщетно блестели надраенные бронзовые ручки, не спасали аккуратно покрашенные стены и расставленные у стен в полном соответствии с правилами композиции комнатные растения!
«Свирид, шушь зеленая, верни четверку!» – гласило объявление, криво приклеенное на тяжелую дверь, близнеца двери в вестибюль. Из-за приоткрытой двери кто-то (быть может, тот самый Свирид) сочным баритоном выводил лирическое «О, мое солнце!» и на требования кредитора плевать хотел. Возле кнопки пожарной сигнализации болталась табличка: «Не жать! ПРАВДА ОРЕТ! Подбегаев». У горшка с фикусом на корточках сидело лохматое нечто с явными признаками хронического недосыпа, поливало фикус заваркой из пузатого чайника и бормотало под нос: «пей, Гриша, пей…» Из-за соседней двери в коридор выглянула та самая блондинка, которая попалась Виктору Дарьевичу на крыльце, и гневно воскликнула:
– Ростик! Оставь растение в покое!
Лохматый покосился на нее через плечо и вернулся к своему занятию, шепотом успокаивая фикус: «не бойся, маленький, ничто не разлучит нас!»
На Виктора Дарьевича и его провожатого никто не обращал внимания, включая фикус.
Мимо протопали двое. Один, в клетчатом костюме и узких очках, объяснял второму: «…и тогда она делает вз-з-з-з! Понимаешь? Вз-з-з-з! А надо вж-ж-ж-ж! Нет, ты слышишь? Вж-ж-ж-ж…» Второй, одетый в синий рабочий комбинезон, задумчиво кивал и жал на автомобильный клаксон, который нес в руке:
– Ты заявку Ломянских послал?
– Обижаешь! Но она пока дойдет, сроки выйдут, ты посмотри, голубчик, пока так!
«Комбинезон» кивал, жал на клаксон и ничего не говорил.
Из-за угла вылетел кто-то огненно-рыжий с багровым не то от бега, не то от ярости лицом, остановился, прислушался и с воплем: «Попался, гнида!» – рванул туда, где все еще слышались звуки «Моего солнца». Рыжий распахнул дверь и ворвался внутрь. Баритон смолк.
– Где восьмая запись?!
– Восьмая?
– Да! Восьмая! Восьмая, ебись оно все таврским конем! Восьмая, падла, где-е-е?!
– Где?
Дверь, которую рыжий распахнул в порыве ярости, совершила обратное движение, захлопнулась, и звуки скандала как отрезало. В щель еще успело проскользнуть надрывное: «Восьмая! Расчленю!» – и все стихло.
За пять минут ходьбы по коридорам Виктор Дарьевич убедился, что попал в рассадник дефективных с богатым букетом нервных расстройств. Вот просто как дома оказался, в Когнитивной Части. Каждого второго бери и исследуй, каждому первому хотелось подсунуть под нос пятно Боршаха. Но не только поэтому чудилось Виктору Дарьевичу в творящемся кругом хаосе что-то родное и близкое. Виктор Дарьевич всегда ценил энтузиазм и инициативу, а местные сотрудники, при всех своих чудачествах, выглядели кем угодно, но не лентяями и тунеядцами. В коридорах радиостанции витал вольный дух, который в Медкорпусе холили, лелеяли и тщательно взращивали, чтобы проникся каждый сотрудник. Виктор Дарьевич был убежден, что главное в работе – чтобы было интересно, иначе никакого смысла заниматься такой работой нет, и ее может сделать кто-нибудь другой, для интересных дел не приспособленный. И тех, кто на своем месте скучал, отправлял от себя подальше: не терпеть же поблизости унылую физиономию, не освещенную свежей мыслью. Так вот, посмотрев вблизи на работников радио, на их ужимки, прыжки и беготню, Виктор Дарьевич готов был сказать: здесь интересно. Пусть даже все эти люди занимались полной чепухой, но они отдавались этой чепухе самозабвенно. Должно быть, все это было кому-то нужно, иначе не видать бы радиостанции возможности резвиться со своими клаксонами, фикусами и чайниками на сверкающем паркете – сидели бы в какой-нибудь конуре, которую город выделил от щедрот.
За новым поворотом бледный юноша взялся за ручку очередной тяжелой двери и поднял глаза на табличку из матового стекла с грозной надписью «Не входить!» – в точности как в Медкорпусе, разве что здесь к предупреждению добавили еще одно слово: «ЭФИР!». Табличка не светилась, матовое стекло холодно поблескивало в солнечном свете, и провожатый Виктора Дарьевича рванул дверь, подавшись назад всем телом. Виктор Дарьевич ждал нового наплыва звуков и даже отступил на шаг, но из-за открывшейся двери ничего не было слышно.
– Проходите, пожалуйста, – пропыхтел провожатый, и Виктор Дарьевич шагнул внутрь.