Никанор не двинулся с места.
— Что же ты молчишь, слово я тебе дал, — толкнул Ожигов Никанора в бок.
— После, — сказал Никанор. — Завтра. В другой раз.
— Ты же сам слово просил, говорить хотел.
— Ладно. В будущем году скажу.
Ожигов рассмеялся:
— В будущем году будет Никанор говорить. Сейчас не хочет.
— Ладно, — сказал Никанор. — Скажу.
Он вышел на середину юрасы, подумал.
— Раньше у нас царь был, — сказал Никанор. — Далеко сидел. Теперь у нас власть рядом. Мишка у нас власть, мой гость.
— Врешь, Никанор, — рассмеялся Ожигов, командир отряда. — Власть вы себе сами выберете. Я не власть.
На собрании охотников и женщин большинством поднятых рук был выбран в Совет бедняк Никанор, старый охотник.
— Раньше у нас царь был, — сказал Никанор. — Далеко сидел. Теперь у нас власть близко. Я — власть.
Лялеко выбежала из юрасы и чуть не попала под дерево. Дерево упало с горы. В ветвях его запуталась белка с детенышем.
— Дура, — сказали партизаны белке. — Дурочка.
Лялеко взглянула на гору и не узнала ее — гора-сестренка стала голой. Деревья — мертвые — лежали возле горы. Лялеко стало жалко сестренку-гору.
С большой горы спустился Гольтоулев.
— Эко! — сказал он, показывая на партизан. — Зачем это они деревья рубят?
— Нам дома хотят ставить, — ответили орочоны.
— Эко, дома! Зачем вам дома? Столько лет без домов жили. Что вы — русские, что ли?
На том месте, где стояли палатки, выросли дома.
Лялеко казалось, что отец ей рассказывает про город, про большие дома, что нет этих домов, а дома только кажутся, что во сне эти дома.
Поставили партизаны орочонам дома и сказали:
— Живите. По-новому живите, нас поминайте.
— Вспоминать будем. Ладно. Только в домах жить пока обождем. Мы еще к домам непривычные.
— Привыкнете.
В лесу домам удивились звери. Олени обнюхали постройки, заглянули в окна. Прилетели птицы и свили себе гнезда под крышей.
Женщины вошли в дома и полюбили высокие стены, большие столы, широкие окна, но с непривычки вошли они в свои новые дома пригибаясь, словно были в палатке, и уселись на пол рядом со стульями, не решаясь на них сесть.
С горы спустился Гольтоулев.
— Эко! — сказал он партизанам. — Дома поставили. А дома пустые стоят. Вы, чего доброго, еще город в тайге поставите?
— Будет время, поставим и город.
— Эко, город! Вы, чего доброго, железный путь проведете, чтобы дом с трубой бегал, зверей пугал?
— Проведем.
— Эко! Какие вы!
Подошел Гольтоулев к дому, где жил Никанор, к Никанорову новому дому.
— Власть дома? — спросил.
— Дома.
— Эко, власть! На стуле сидишь. Что делаешь? Вшей, что ли, ловишь?
— О тебе думаю, сосед.
— Что обо мне думаешь?
— Думаю, придется тебе самому пасти своих оленей. Мы так решили. Пастухов нет для тебя.
— Эко, говоришь! Не говори лучше. Ты не моя власть. Я свою руку за тебя не поднимал.
— Твои пастухи за меня руку подняли.
— Пастухи, эко! Глупыми руками выбран, бабьими руками, а смеешься. Обожди, партизаны уйдут, я к тебе смеяться приду.
Позаботившись о человеке, подумали партизаны и о природе. Отвели они красивые места с речками и лесом, где водились изюбри, и сказали охотникам, чтобы не трогали они зверя в этих местах.
— Для будущего это. Для внуков.
— Ну, а у кого внуков нет?
— Еще обзаведетесь.
Назвали эти места партизаны заповедниками. И по всем стойбищам, по всей большой тайге разослали они бумагу с грамотным человеком, который мог бы прочесть бумагу и перевести ее на простой язык, а в бумаге было написано, чтобы не трогал никто зверя в заповедных местах, не рубил деревья, не ловил рыб, что эти места государство дарит потомству.
Лялеко подумала, что ей подарили эти места, изюбрей вместе с лесом и рыб вместе с озером, потому что она и есть потомство, то самое потомство, о котором говорилось в бумаге. И, когда она увидела соседа Гольтоулева, ловившего рыбу в ее реке и рубившего ее деревья, она закричала:
— Вор!
— Эко! — сказал Гольтоулев. — На моей оленине выросла, а меня величаешь вором.
Гольтоулев рассердился, и пришел он, обиженный, к Ожигову — командиру отряда, протянул ему ружье и сказал:
— Убей меня, Ожигов, пожалуйста. Из моего ружья убей. На тебе патрон. Ошибся я в тебе. Думал, хорошие вы люди, а вы тайгу у старого человека отобрали, диких оленей отняли для потомства.
— Для вашего потомства, Гольтоулев.
— Нету у меня потомства.
— У твоего соседа есть.
— Нету у меня соседа. Никого теперь у меня нет. Обидели вы меня, — сказал это Гольтоулев и ушел.
"Ладно," — подумали орочоны. — Пусть идет. Попасли мы для него оленей. Пусть идет. Далеко не уйдет, вернется".
Но не вернулся Гольтоулев. Должно быть, нашел дорогу к белым в город, нашел себе соседей и друзей.
Ложилась спать Лялеко с боязнью. Боялась, что проспит она партизан, уйдут и не вернутся уже.
Песню она вместе с ними пела.
— Не нравится, — сказала она, — мне ваша песня. Громкая очень. Петь тихо надо, про себя. Я, что вижу, о том и пою. Вижу речку, речку пою. На олене сижу, пою оленя. А вы даже дома и то о войне поете.
Старый Осипов, партизан, сказал:
— Правду, дочка, говоришь. Про дом петь хочется, да тоскливо, далеко дом-то наш.
— Как далеко? Верст сто будет?
— Ближе.
— Совсем близко, значит.
— Врет он тебе, — вмешался Петрован Рыжий. — Совсем у него дома нету. Сожгли белые у него дом.
— А твой дом где?
— У меня дома и раньше не было. Я бездомный. В чужих домах всю жизнь жил.
— Эко, какие вы люди! Нам дома строите, а себе дома построить некогда.
— Некогда, дочка. Вот белых разобьем — построим.
— А скоро вы их разобьете?
— Разобьем. Это уж как пить дать. А когда, в точности сказать не могу. Много знать будешь — рано состаришься.
— Я состариться скорей хочу. Знать мне хочется.
— Старухой хочешь быть?
— Ишь, хитрая, — сказал Петрован. — Бога хочешь перехитрить.
…"Речка к речке бежала, торопилась. Птица к птице летела в гости. Лиственница трогала другую лиственницу ветвями: тут ли она, на месте ли, не срубили ли ее, не унесли ли с собой люди.
Медведь с медведем встретились и толкнули друг друга, как люди, никто из них не хотел уступить другому дорогу.
Олень оленю в лесу кричал — может, жаловался, может, спрашивал. Заяц испугался зайца, выскочил прямо на человека, а человек его взял да убил, без надобности убил; убил, да не подобрал. Белый был тот человек, тот человек худой был, Гольтоулеву друг, друзьям Лялеко враг".
Лялеко стояла возле речки.
"Речкой была бы, — пела Лялеко, — того худого человека утопила бы, унесла бы подальше. Камнем была бы, упала с горы бы на того человека. Громом была бы, убила бы белого худого человека, медведем была бы, задушила бы того человека, сломала бы его, как ветку".
Пела Лялеко тихо. Грустно было ей, скучно. Слышала она от людей, что партизаны скоро уйдут, что худые люди придут сюда, что худых, белых людей в этом краю больше, чем хороших.
Скучно было Лялеко, плакать ей хотелось возле речки.
Командир отряда Ожигов попросил орочон, чтобы собрали они своих детей в светлом и просторном доме, в доме Гольтоулева.
— На что тебе дети? — спросил Ожигова осторожный Кирилка.
— У меня своих нету. Хочу ваших партизанам отдать, себе двухтрех выбрать. Ты мне своего отдашь?
— Как не отдать, — сказал Кирилка. — Такому человеку штаны с себя снимешь — отдашь, последние штаны не пожалеешь.
Лялеко испугалась. Неужто ее отберут от отца и отдадут какому-нибудь партизану? Отдавать будут, хорошо бы к Петровану Рыжему попасть — мужик хороший.
Собрали орочоны детей. Некоторые спрятали своих, другие принесли даже грудных. Плачут дети.