— И работников держит. А стало быть, эксплуатирует. Иначе сказать, наживается за счет чужого труда.
— Но кто-то должен работать на мельнице. Потом какая же это эксплуатация, если работники получают зарплату? И немалую.
— А зарабатывают твоему отцу во много раз больше.
— Но если бы мельница была государственной, они также работали бы и зарабатывали.
— Да. Они также работали и зарабатывали бы. А только польза была бы не одному человеку, а всему народу…
Клавдия сузила карие глаза.
— А ты, оказывается, грамотный.
Я равнодушно развел руками.
— Да уж какой есть…
С минуту молчали. Потом Клавдия решительно встряхнула кудряшками и спросила:
— А если я уйду от отца, порву с семьей? Тогда вы примете меня?
Я подумал и хотя не так решительно, но все же отрицательно покачал головой. Губы Клавдии задрожали, будто она готова была расплакаться.
— Но почему же?
— Да все потому же. Уйдя из семьи, ты не перестанешь быть дочерью врага… — В свою очередь, я с любопытством глянул ей в лицо. — А на что тебе комсомол?
Клавдия замялась, опять перелистала книгу, которую держала в руках.
— В этом году я собираюсь поступить в университет. Вот комсомол бы и пригодился… И вообще… — поспешно добавила она, решив, что проговорилась, — я бы очень хотела вступить… Мне нравится…
— Не выйдет, — сердито сказал я. — Классовых врагов не принимаем…
Клавдия снова замолчала. Но вдруг, словно вспомнив что-то, спросила:
— А ты любишь читать книги?
— Люблю, — признался я. — Даже очень.
— А что читал?
— Разное. «Тайну пятнадцати», «Дон-Кихота», «Капитанскую дочку». Еще кое-что.
— «Тайну пятнадцати» не знаю. А «Дон-Кихот» и «Капитанская дочка» — это хорошо. Интересный книги. И полезные. — Она снова резанула меня узкими глазами. — А стихи любишь?
Я признался, что люблю и стихи, назвал Пушкина, Некрасова и Кольцова. Все эти книги были в сундуке, который переехал к нам вместе с отчимом. Клавдия показала мне книжку и спросила:
— А вот этого поэта читал? Сергея Есенина? Вот, посмотри.
Я глянул на голубой томик и повертел головой.
— Есенина не читал. Не знаю такого.
— Очень интересный поэт. Можно сказать, гениальный. Вот, послушай… — Она раскрыла книгу и, странно завывая, прочитала короткое стихотворение. — Чувствуешь, какая сила? А какая глубина проникновения! Настоящий певец России!.. — И опять скосила карие глаза. — А он был богатым. Даже очень. За стихи получал много денег. И не только в России, а и за границей. Отовсюду рекой текло к нему золото. И никто его за это не считал врагом. Наоборот. Советская власть даже гордилась им. Как же тогда понять? Богатый мельник — классовый враг, а богатый поэт — классовый друг. Где же тут логика?
Я не ожидал такого оборота. К тому же не знал, что такое логика. И конечно, стушевался. Но скоро овладел собой и сказал:
— Про Есенина ничего не знаю. Какой он там — великий или нет, богатый или бедный, — ничего сказать не могу. А вот про отца твоего, тут ясная логика. Классовый враг. Да к тому же заклятый…
Клавдия закусила губу, с пренебрежением оглянула меня и вдруг спросила:
— А ты драные брюки носишь, чтобы хвастать своим пролетарским происхождением?
Я внимательно осмотрел свои штаны. Действительно, драные вдоль и поперек. Но дыр-то не видать. Все аккуратно заплатаны. И латки такие ладные, даже разноцветные. Просто залюбуешься. Нет, что ни говори, а мать, видно, на такие дела мастерица. Только сзади малость сплоховала. На обеих половинках посадила круглые, темно-синие заплаты. Будто глаза какого-то зверюги. Вот тут, как видно, перестаралась. А во всем другом… Нет, мне заплаты даже нравились. Бывает куда хуже. И потому я не без гордости ответил:
— Да, брюки драные, это правда. А только ношу их не затем, чтобы похваляться. Нет. Щеголяю в них, чтобы отцу твоему угодить.
— Как это?
— А вот так. Он любит называть нас голодранцами. Ну, чтоб величал так не напрасно.
— А вы что ж, не голодранцы?
Меня забавляла ее злость, и я с нарочитой серьезностью сказал:
— Голодранцы. А только если уж на то пошло, то голодранцы не просто какие-то, а великие.
Клавдия громко рассмеялась.
— Понимаю. Великие потому, что заплат великое множество.
— Нет, не потому. Великие потому, что великое дело делаем. Старый мир разрушаем, а новый строим.
Но болтовня надоела мне, и я спросил, как скоро явится ее отец. Клавдия глянула на ручные часы и, в свою очередь, спросила, на что он мне.