Вот потому-то мы теперь думали над этой задачей. Думали и гадали, как создать опору для кресткома. И говорили сдержанно и угрюмо, расстроенные Илюшкиной выходкой.
Из Княжой в Новоселовку можно пройти двумя дорогами: через Котовку и через верхнее поле. Маша предложила пройтись полем. Тянуло прогуляться степью. И не хотелось, чтобы нас видели вдвоем.
Ночь уже затопляла балку с садами и хатами.
Терпкая пыль, поднятая стадами коров и овец, оседала, и дышалось легко. Разноголосо и беззлобно перекликаясь, затихали на окраинах собаки. И, словно сменяя их, вразнобой драли глотки на Потудани лягушки.
За последней хатой мы вышли на проезжую дорогу, обогнули неглубокий ярок, заросший терном, и вышли в поле. Оно было покрыто копнами, неожиданно выплывавшими справа и слева. В густой стерне временами шелестел шалый ветерок. Маша взяла меня под руку и зябко прижалась плечом.
— Одной тут было бы страшно. А с тобой нет. Ни капельки. Нет, и с тобой страшно, но это уже по-другому. С тобой тоже чего-то боюсь, боюсь и хочу бояться… — А через несколько шагов вырвала руку и зло проговорила: — Если бы ты знал, как я тебя ненавижу! Ну, прямо даже не знаю как. Так и разорвала бы на мелкие части.
— Да за что же? — удивился я. — Что я такое сделал?
Некоторое время Маша шла молча, то и дело вздыхая. Потом сказала резко, точно хотела больнее ударить.
— За Клавку Комарову. За нее ненавижу.
— А при чем же тут Клавка? — засмеялся я. — У нас же с ней ничего. Ровным счетом ничего.
— Может, и ничего, не знаю. А только я видела, как она пялила на тебя глаза. Будто хотела живьем съесть… — И, передохнув, продолжала: — И ее ненавижу. И не потому, что кулачка. Это само собой. А потому, что любит тебя.
— Да с чего ты взяла?
— Да все с того же. Она прямо впивалась в тебя… — И опять с шумом выдохнула воздух. — Я бы ее всю так и растерзала…
Я взял ее под руку.
— Не злись, Маша. Это тебе не идет. И причин никаких нет…
Мы медленно шли по ночному полю. Все чаще и чаще налетал порывами ветер. Вкусно пахло хлебом. И очень хотелось есть. Почему-то подумалось о перепелках. В нескошенных хлебах их было множество. И так самозабвенно перекликались они в степи. Теперь хлеба были убраны, связаны в снопы и сложены в копны. Куда же девались перепелки? Где обитали они теперь? И почему не прошивали ночную тишь звонкой переговоркой?
У дороги выплыл из полутьмы ряд крестцов. Я предложил посидеть немного за ними. Хотелось пожевать зерна, чтобы унять голодные спазмы. Маша поколебалась и молча свернула к копне. Я снял с крестца два снопа и уложил один на один. Маша присела на сноп и обхватила колени руками. Я опустился рядом и сказал:
— Ох, как хочется есть! Аж колики в животе. Нашелушим зерен и пожуем…
Я сорвал несколько колосков, потер их, провеял, пересыпая из ладони в ладонь, и подал Маше. Она покачала головой.
— Не хочу.
Я бросил зерна себе в рот.
— Ух ты! Пшеница! Чья бы это?
Я медленно двигал челюстями, наслаждаясь запахом пшеничного ситника, и смотрел в безбрежное небо, на котором золотой россыпью сияли звезды. Особенно яркой показалась одна из них, и я подумал: может, антилопа и в самом деле звезда? И может, именно эту яркую звезду называют так?
— А знаешь, Маша, я не знаю, что такое антилопа. Но может, это действительно звезда?
Маша презрительно фыркнула.
— Может и звезда. А только Клавка ничуть не похожа на звезду. Для звезды у нее чересчур кривые ноги.
— Как это кривые?
— А вот так… — Она вскочила, подняла юбку и смешно выгнула наружу ноги. — Вот так. Рогачиком…
Вдали послышался лошадиный топот. Маша камнем упала на сноп.
— Боюсь, ну, как увидят. Пропали…
А топот приближался. Послышался перестук колес. Раздались голоса. Я напряг слух. И скоро узнал ездоков. Братья Колупаевы. Они за что-то проклинали комсомол, нелестно произносили мое имя. Маша сильнее притиснулась ко мне.
— Слышишь? Тебя ругают…
Напротив копны Колупаевы остановились.
— Возьмем немного. Лапонинская. Не обедняет, сволочь…
Теперь и меня пронизал страх. Великовозрастные братья легко могли справиться со мной. Но пугало не только это. Разнесут клевету, очернят неповинную Машу. Мы сидели обнявшись и затаив дыхание. А Колупаевы сняли с копны несколько снопов, уложили в телегу и погнали лошадь рысью. Когда стук колес замер в ночной тишине, Маша отстранилась и облегченно вздохнула.
— Фу, пронесло. А я прямо обмерла. Вот было бы!..
Я снова сорвал несколько колосков и принялся растирать их.
— Слыхала? Лапонинская. Так что я еще пожую. Не возражаешь?