— Предлагаю такое решение, — сказал Илюшка Цыганков. — Хвиляку с секретарей снять. Как середняка и соглашателя с отсталыми родителями. Секретарем обратно поставить Прошку.
Володька ударил ладонями по столу и сказал:
— Я против такого решения!
— Я тоже против! — подхватил Сережка Клоков.
— И я против! — заявил Гришка Орчиков.
— И я! — подхватил Андрюшка Лисицин. — Не за что снимать…
Ребята посмотрели на Прошку Архипова. Он покраснел и опустил глаза.
— Я тоже против, — выдавил он. — Хвиля работает на совесть. А стригун… Он же не его лично.
Оставалась Маша Чумакова. Некоторое время она глядела на меня в упор. Потом отвела глаза и сказала:
— Я тоже против такого решения.
— Все в порядке! — радостно воскликнул Володя Бардин. — Илюхино предложение отклоняется. Хвиля остается секретарем. И пускай секретарствует на здоровье ячейки.
Сдерживая волнение, я пододвинул списки неграмотных и предложил заняться делом.
С Машей мы больше наедине не встречались. Почему-то она избегала меня, редко смотрела в глаза и всегда торопилась. Впрочем, торопиться ей и в самом деле надо было. Маша вела драмкружок и всю себя отдавала ему. А он требовал немало труда и времени. Пришлось несколько раз сходить в райцентр и побывать там на спектаклях в нардоме. Много времени отнимали репетиции и отдельные занятия с кружковцами.
Но не только по делам торопилась от меня Маша. Как бы ни занят был человек, для души всегда найдет минуту. А душа-то, как догадывался я, и побуждала Машу избегать меня. Но и я не искал встреч с ней. И меня останавливала какая-то душевная смута.
Однажды я обнаружил в кармане записку. На клочке бумаг аккуратными буквами было написано:
Я несколько раз прочитал записку. Потом достал из шкафчика голубой томик, перелистал его. Нет, у Есенина нет таких строк. Их сочинила сама Маша. Сочинила и подложила мне. А зачем? Я еще раз прочитал стих. Как-то странно застучало сердце, словно заторопилось куда-то. И в ту же минуту заговорило сознание. Подумать только! Комсомолка — и такие стихи! «Сердце жаждет…», «Жарко стонет душа…», «Взираю с мольбой…» Настоящее мещанство. Сочини такое Клавка Комарова, куда ни шло. А то Маша. Батрачка. Можно сказать, пролетарка. И вдруг такие слова. Все равно если бы надела серьги и кольца.
И все же было как-то непонятно. Будто в моей душе находились двое. И они, эти двое, непримиримо спорили между собой. Что один принимал, другой отвергал. А спор пронизывали трепетные слова:
Наконец, призвав к порядку в себе того и другого, я взял карандаш и принялся поправлять сочинение. Заменил буржуйские слова на обычные, и стихотворение вышло таким:
Теперь стих понравился мне. Вылетела душа. На четыре строчки хватит и одного сердца. Выброшены высокопарные слова. А последняя строчка зазвучала просто, по-дружески. И только с мольбой не удалось сладить. Не нашлось подходящего слова, чтобы осталась рифма. Но это не беспокоило меня. Одно слово — на четыре строчки. Ничего.
Мы встретились на другой день в клубе. Я отвел Машу в сторонку. Она смотрела на меня с мольбой, и я решил, что это слово было главным в стихотворной записке. Захотелось как-нибудь приголубить ее. Но я смущенно покашлял и сказал:
— Маша, я получил твою записку. Прочитал с большим удовольствием. Но…
При этом слове она вся сжалась. Стало совсем жалко ее. И я продолжал еще мягче:
— Но понимаешь, Машенька… В стихотворении много таких слов… — Я достал бумажку, развернул ее. — Таких слов, какие не к лицу нам. Вот я и поправил. Прочти и скажи, как получилось…
Не прочитав, Маша скомкала бумажку, подняла кулак, словно собиралась ударить меня, и сказала с горечью:
— Какой же ты!..
И торопливо пошла к сцене, где ждали кружковцы. А я стоял на месте и смотрел ей вслед. И растерянно думал над ее словами. Какой же я… Дурак, что ли?
Сережка Клоков нарисовал две огромные афиши. Одну повесили на здании сельсовета, другую — на дверях клуба. Революционная драма в трех актах. Кроме того, слух о предстоящем спектакле распустили по всей Знаменке. И к воскресенью в селе не было человека, который не знал бы о затее новоявленных артистов.