Дрожащими руками она расстегнула кофточку. Я невольно шагнул к ней. Грудь ее сплошь была покрыта кровоподтеками.
— Машенька! — ужаснулся я. — Как же это он, вражина? Да за это его задушить мало!
Она торопливо застегнулась, будто устыдилась.
— Я устояла… Но могло случиться… И тогда я не пережила бы…
— Маша! — сказал я, дрожа, как в лихорадке. — Я же предупреждал. Помнишь?
Она снова скривилась в болезненной усмешке.
— Как же, помню. Ты предупреждал. Но думал не обо мне, а о них. Они тогда занимали тебя больше всего.
— Хорошо, — согласился я, чтобы успокоить ее. — Пусть так. Но ведь все же это…
— Ради революции? — перебила она. — Так? А не ошибаешься? По-моему, революции не нужны такие жертвы.
— Прости, Маша, — сказал я, покорно стоя перед ней. — И поверь… Если бы я только знал… Ты же победила… А что до этого гада… Идем к доктору. Сейчас же идем. Возьмем свидетельство и посадим его в тюрьму…
По губам Маши снова скользнула горькая усмешка.
— А как я докажу, что это он? Да и на что мне такая слава? Хватит того, что было. И я прошу… никому ни слова об этом. И буду рада, если и он не натреплется…
Отбросив крючок на притолоке, она вышла. Хлопнула входная дверь. Стук вывел меня из оцепенения. Я бросился в коридор. Но у входа остановился. Что скажу? Чем успокою?
Вернувшись в комнату, я припал к проталине в морозном окне. И через минуту увидел Машу. Забыв набросить платок, она устало шла по улице. Мелкий снежок покрывал ее льняные волосы. И мне казалось: это трудная ночь состарила ее, посеребрила голову.
Это случилось месяц назад. Неожиданно к музюлевской хате подкатила милицейская тачанка, запряженная двумя рысаками. В тачанке восседали Максим во всей своей милицейской красе и чернявая девушка в плюшевой кофте. Толстая коса ее была перевязана большим красным бантом.
Выбежавшей навстречу матери Максим тоном приказа объявил:
— Законная жена. Любить обязательно. Драк не допускать. От ругани тоже воздерживаться…
И каждый вечер стал являться домой со службы, меряя ногами версты. Но о ней, роговатовской девице, никто так ничего и не узнал. За целый месяц она ни разу не показалась на людях. И тем вызвала разные пересуды и кривотолки. Одни говорили: захворала после брачной ночи. Другие утверждали: муж боится дурного глаза. Но скоро те и другие мало-помалу угомонились, довольные, что участковый был под рукой. Мало ли что могло случиться?
Так и я в этот субботний вечер вдруг почувствовал, как важно, что страж порядка женился. Теперь-то его наверняка можно застать дома рядом с молодой женой, которую он так оберегал. Но жены Максима дома не оказалось. И ни малейших признаков пребывания ее у Музюлевых не бросалось в глаза. А у самого Максима был необычный вид. В полной форме он лежал на кровати, забросив начищенный сапог на сапог, и кольцами выпускал дым изо рта. Рядом на постели лежала сталью сверкавшая шашка, а по другую сторону с кровати свисал в кожаной кобуре наган.
Я осторожно приблизился, на всякий случай покашлял.
— Здорово, Максим!
Он нехотя оглянулся.
— Здорово, если не шутишь!
— Что поделываешь?
— А ты что, не видишь? — послюнявив окурок, он ловким щелчком прилепил его к потолку. — Скучаю.
Я неуместно рассмеялся.
— Это отчего же?
— Оттого, что скучно. — Сбросив ноги на пол, он встал, оправил гимнастерку под поясом и прошелся по хате. — Каждый день — одно и то же. Воришки, жулики, драчуны. Мелочь. Ни одного приличного дела. — И звонко щелкнул в воздухе пальцами. — Шаечку бандитов бы! Вот тогда бы да! Ну, не шаечку. Где ее взять, шаечку? Хотя бы одного бандюгу. Пусть даже самого захудалого. А то надоело. Скукота.
Он звучно зевнул, потянулся, похрустывая косточками. Не сдержав любопытства, я спросил:
— А где жена?
Максим остановился посреди комнаты, точно застигнутый врасплох.
— Прогнал.
Трудно было скрыть удивление.
— Да за что же?
— Так… Неизячная… — И вдруг весь озлобился. — А тебе-то что надо? Какого черта явился? За жену заступаться?
— Успокойся, Максим, — сказал я, отступая назад. — Насчет жены просто так. Скучаешь же. Вот и полюбопытничал. А явился по делу. Самогонщиков обнаружили.
— Винокуры, — процедил Максим. — На них ничего не заработаешь. Да и не хочу со своими скандалить…
И присел на кровать, намереваясь снова улечься. Надо было стряхнуть с него безразличие.
— Скажи, Максим, ты пил лапонинский самогон?