А потом случилась эта неприятность. Никогда не воевавший по одной стороне с маврами, взвинченный устроенной ими резней, падре Хуан Диас весь обратный путь до Семпоалы был не в себе. А когда празднующие победу союзники начали сотнями приносить пленных в жертву, святой отец напился, — как свинья. И то ли местная бражки из плодов агавы оказалась чересчур крепка, то ли падре Диас просто потерял меру, но вот в таком виде он и напал на местных идолов.
Кортес поежился; честно говоря, он тогда подумал, что теперь им — точно конец.
Едва семпоальцы увидели, как ревущий от ярости, залитый слезами и очень сильно нетрезвый святой отец крушит их богов, тут же его связали, намереваясь немедленно, в качестве искупления, принести в жертву. Понятно, что Кортесу пришлось вступаться, и дело дошло до самой настоящей сечи, и толстого вождя, а вслед за тем и всю его семью просто пришлось брать в заложники! Никогда еще Кортес не был так близко и к смерти, и к провалу всего похода.
А потом за дело взялась Марина. Кортес не знал в точности, что она говорила, но имя Мотекусомы и ссылки на взятых капитанами дочерей Семпоалы хорошо расслышал. И воины остыли, а через пару дней ожесточенных споров стороны сошлись на том, чтобы ту самую, оскверненную святым отцом пирамиду очистить от многолетних наслоений гнилой крови и передать под католический храм.
Но доверие все одно было подорвано. Люди стали бояться, капитаны напрочь отказались от пьянки, а Кортес по два раза в ночь проверял караулы. И лишь когда примчался гонец с известием о возвращении судов с Кубы целыми и невредимыми и — более того — с новостями, все с облегчением вздохнули.
До вождей смысл рассказанного гонцом дошел не сразу.
— Как это Тисапансинго пал?!
— Это так, — склонился потный, тяжело дышащий гонец. — Вот письмо.
Члены совета кинулись читать послание одного из ушедших в горы жрецов, а Мотекусома расстелил карту. Теперь столь трудно создававшийся его предками Союз был отрезан от моря двумя враждебными провинциями.
— Они уже у самых наших границ! — завопили вожди. — Мотекусома! Ты слышишь?!
— Да.
— Надо немедленно напасть! Тлатоани! Почему ты молчишь?!
Мотекусома поднял голову.
— Что пишет жрец? Породнился ли Тисапансинго с кастиланами?
— Да… — растерянно проронил Верховный судья. — Они отдали кастиланам восьмерых дочерей…
— Тогда уже поздно, — снова склонился над картой Мотекусома.
— Почему?!
— Потому что через кастилан Тисапансинго породнился и с Семпоалой, и с тотонаками. Теперь это союз четырех племен.
Вожди замерли. Ужас происходящего доходил до них с трудом.
— Теперь нам негде разместить войска, чтобы напасть всеми силами и внезапно, — внимательно рассматривая карту, произнес Мотекусома. — А значит, восьми тысяч воинов мало.
— Почему?
— Потому что только в Семпоале — столько же воинов. А есть еще и тотонаки, а теперь еще и Тисапансинго. Но главное, кастилане уже почти достроили крепость. Мы опоздали.
Спустя месяц отосланные на Кубу корабли вернулись, и первым делом главный штурман Антон де Аламинос отчитался перед сходкой о главном.
— Рабов продали удачно. Взяли много, — начал Аламинос. — Сами знаете, почему, — беременных не было. Ну, и подростки всем понравились…
Кортес кивнул. Беременная на рудниках не выдерживала и трех месяцев, да и жрала, как лошадь, — до самой смерти. Девушек же из Тисапансинго отправили на продажу сразу, а потому беременных среди них было меньше, чем обычно, и, понятно, что пошли они по хорошей цене. Что касается горцев-подростков, то были они весьма крепки телом, а потому давали за них даже больше, чем за мужчин — приручению поддаются, считай, как дети, а работать могут, не хуже взрослых.
— Оружие, кто заказывал, привезли, — продолжил Аламинос и нашел глазами в толпе рыжую голову. — Альварадо!
— Что? Неужто нашли?! — охнул гигант.
— Как ты просил… двуручный… толедский. Вот, держи.
Альварадо просиял и, раскидывая солдат прорвался к штурману. Схватил и вытащил сверкнувший на солнце меч и прижался к лезвию щекой.
— Сегодня ты будешь спать со мной! А завтра мы повеселимся…
Солдаты уважительно засмеялись. Любовь Альварадо к оружию было известна; он обязательно проводил первую ночь в обнимку с каждым новым предметом своего обширного «арсенала», — чтобы тот к нему привык, а рано поутру, с молитвою, обновлял — на первом же мавре. Потому и равных в бою этому сеньору не было, — оружие слушалось, как верный пес.