Головин, Татищев, Скопин, Черемисинов и многие ещё из близстоящих во дворе повстанцев видели происшедшее с Басмановым, как падение его мягко-опустошённого, тряпичного стана на ковёр, при втором ярусе Палат, у кованых ворот.
Тут же Татищев за древко ухватил обеими руками алебарду обернувшегося к нему гвардейца, начал выкручивать у него долгий торжественный топор и кончил тем, что с помощью подьячего Творогова, перекатив через перила, свалил и оружие, и стражника с крыльца. Другие уже пробегали крыльцо: второй гвардеец, отмахиваясь своей показной дурой, затиснулся было обратно — за тяжкую дверь, но ему не дали запереться.
Скрежеща и лязгая, как скоморох, гвардеец побежал в сенях. Его опередили — сзади дав лёгким топориком меж шлема и кираса и отмяв его к стенке прежде, чем упал.
Из сеней все двери в покой оказались уже заперты. Их принялись разбивать буздыханами и сечь топорами. Но быстрее холоп князя Неустроева выломал доску из стены. В продольную щель мятежники увиделись с такими же, как только что побитые, алебард-гвардейцами. Было их тут немцев двадцать числом, плотно выстроившихся перед следующей дверью. Один, подбежавший сейчас к своему капитану, разводил, как в трудном бреду, панцирными руками. Альберт Вандтман лаял на него. Он не верил, что во всём тереме не может найтись, кроме их гордых негодных палок, хоть несколько завалящих мушкетов и сабель. Он не верил правильно. Заговорщики хоть и не понимали по-немецки, сразу подтвердили его правоту: они негромко наложили на щельный нижний край дулья своих ружей, бережно и быстро навели — и дали залп.
Несколько праздничных германцев закачалось.
— Немчура литовская, сдавайся! — закричали им в дымящийся проём бояре, пока холопы перезаряжали ружья и рубили двери. — Отдавай нам пана хренодержца!..
Сердца всех мятежников уже охватила одна Птица[203] песнью братства драки и победы — поверх удивления гордости каждого от собственного удальства.
Отряд алебардников отступил спешно за новую дверь, унося своих поваленных.
— Цо сье стало?! — там уже попискивали на гвардейцев польки, императрицыны гофмейстерины, выглядывая из своих покоев, и свешивался с витой лесенки, ведшей на высший ярус, круглоглазый царь. В раскрытое пятиугольное оконце под синим небом видна была частица храма Упокоения Матери и зубец бывшего борисова двора, где были со всеми своими солдатами Мнишки. Оттуда временами, в колокольном промежутке, долетала дружная пальба. Горстками сухой хвои на обе, скрытые стенами, стороны отряхались кем-то стрелы. Пролетело несколько соринок и чешуек (камнищи?..)
Туда, с самого обнаружения измены, посланы были чёрными ходами за подмогой два утренних стольника, ни один ни с чем ещё не возвращался.
Но вот, вроде как, пальба и пригоршни иголок перестали... Из-за зубца, подрагивая, вырос сидящий, как на стуле, человек. С видимой стороны тына к нему вытянулось осьминожье множество щуп, переняло его и опустило — в тень-неизвестность.
Стальная дверь покоя зазвенела и припадочно забилась: бояре, верно, расширив пролом, вырвались из сеней в первую комнату. В серебре и солнце блистал стрельчатый пятиугольник на всезапертых трясущихся дверях, в нём же — лев сцепился с грифоном.
203
В славянской мифологии одна из инкарнаций Великой богини — Птица Сва, вдохновляющая на ратный подвиг.