Скопин совместно с шведом Делагарди крушил лучшие королевские полки повсюду, где встречал — под Торжком, Тверью, Колязиным... — продвигаясь к осаждённой тушинским «цариком» Москве. Русское войско Скопина росло, превысив шведское, городки передавались власти. Освободив наконец от осады Москву и Троице-Сергиеву лавру, Скопин вступил в златоглавую, где и был сразу отравлен на крестинах — по указу государя, ужаснувшегося выросшему вдруг недостижимо влиянию двадцатитрёхлетнего своего родича на русские дела...
Дьяк и великий секретарь расстриги Афанасий Власьев по воцарении Шуйского сослан был в Уфу, служилый князь Рубец Мосальский — в Кексгольм. Через год Мосальский бежал в тушинский лагерь к «спасшемуся Дмитрию», подтвердил новым его приверженцам на тайном совете, что это не тот, что сидел на Москве, но на прежних правах вошёл в тушинскую Думу. Вскоре отпав, впрочем, от вора, князь поучаствовал в московском посольстве, приглашавшем принца Владислава на русский трон, по приказу коего был вскоре возращён из Уфы на прежний пост и Власьев.
Василий Голицын тоже участвовал в низложении Шуйского и в посольствах к Сигизмунду, но наконец, всем надоев уже своими кознями, не был выпущен из Польши и умер в плену.
Грек Игнатий при Шуйском стал простым монахом Чудова монастыря, при поляках опять получил патриаршую кафедру, но улизнул — от греха подальше — вскоре в Вильно, где и принял унию...
Годунова Ксения Борисовна выдержала всю осаду с доблестною Троице-Сергиевой лаврой. (Ребёнок, кажется, взят был у неё ещё на Белоозере — оставлен в Горицком монастыре). Она помогала выпекать для иночья и ратного люда хлебы, буханы и просвирки, и тем, что следила, чтобы богатые, затворившиеся в лавре со своим запасом, не торговали бы на ужинах своими дольками, немало досадила всем.
(Опасность и труды, ей, ничего не знавшей кроме пленов, показались сначала облегчением. Но на зиму крепость пробрала вошь, взяло зловоние и грязные болезни. С воды рвало — все пили вино, скот жил и падал с человеком, — поляки, смеясь, налегали...)
Ксении самой не раз пришлось с оружием в руках противостоять в монастырских трудных переходах приступам московских ратников. В глаза и за глаза она стыдила их и сестёр-распутниц, и множество крестьянских светских женщин, что — в осадной смрадной тесноте — ...по всем углам. Но как-то, во время особенно свирепого свистанья польских ядер, она успокаивала забившегося в келарскую ополченца-отрока, и вдруг овладела им...
Старицу Марфу Нагую помалу морили в Кремле. Её хоть и приписывали — под всеми указами Шуйского — царицей, но Сигизмунд Август, осадивший Смоленск, много дивился читая её — чудом дошедшую до него, благодетеля-воителя, — жалобу и просьбу найти способ, чтобы прибавили ей, хоть чуть-чуть, корму.
Но ветры цвели и горели — а слепцы-летописцы всегда ведали ветры: и — на сколоке пороховым разрывом разбиенной башни — лик Девы-Матери остался невредим, и скликали солнца птицы; плыл по затопленной Туле на гондоле, точно по Венеции, Болотников; бешено орал на земляков с амвона нижегородский говядарь и земский староста, стыдя и призывая всех на выручку Москве, а в родовом затоне молодящийся саноцкий каштелян Станислав Мнишек смертельно боялся жены... И многое, многое ещё случилось с лицами воспоминаний наших. Но это — всё та же история.