— Вот что это такое, — вмешался санитар и, пока производитель продолжал вещать, показал мне фигуры, вычерченные по линейке, сверенные с компасом и раскрашенные в пастельные цвета.
— Какая тоска, — продолжил санитар. — Кое-кто из этих так называемых живописцев придумал выстраивать свои картины по законам золотого сечения и хроматического круга. Стоит ли добавлять, что это неправильное золотое сечение и неправильный хроматический круг? Вот вам доказательство: например, в случае с золотой пропорцией они выстраивают на холсте геометрическую конструкцию, а затем пытаются эту схему наращивать — это по силам первому встречному; сразу видно, что они скверные живописцы и скверные геометры. А истинный художник, как вы знаете, несет в себе и пропорции, и золотое сечение, и цветовые законы; он несет их в своих мышцах, чувствах и даже в мыслях; он ими овладевает, он за них платит, он оживляет их во всем, что увидел и видит, и не только на холсте: так его произведение оказывается полезным и универсальным. К тому же настоящий художник, как любой творец, сначала думает и потом делает, а эти — как вы увидите на примере всех наших Производителей — начинают с того, что рисуют в надежде позднее, не думая, обнаружить то, что они могли бы обдумать еще до того, как начали рисовать, если бы вообще захотели подумать. Но я вас явно утомил.
Я шел и размышлял: «Подумать только, мы на чердаке под крышей какого-то дома, затерянного непонятно в какой точке земного шара (а может, и не шара, но уж никак не в точке); и в этом чердачном закутке живет или верит, что живет, или я верю, что вижу, как живет, все это население. Подумать только, обычная крутая лестница отделяет их от задымленного зала внизу, где старик рассуждает о силе слова, где сурово пьют и куда мне так не терпится вернуться.
Внизу — жажда, всякий раз новая жажда, готовые погаснуть свечи, но пока они горят, пусть даже так недолго, они обжигают и вызывают жажду.
Здесь — жажда, утоляемая иллюзорными напитками, и яркий свет холодных электрических солнц. Здесь — холодно; там, внизу, — темно. И самые пьяные не те, кто пьет».
— Потерпите немного, — прервал мои размышления санитар. — Вскоре мы закончим обход. По пути взгляните на женщину, которая считается мастером в искусстве бесполезных жестов.
Указанная женщина в накидке, напоминающей тунику, ходила по сцене и жестикулировала перед несколькими сотнями восторженных зрителей. Благодаря карманному словарю, который разъяснял и язык жестов, иногда используемый Производителями, я могу дать вам достаточно верный перевод ее пантомимы. Но, вне всякого сомнения, и она, и публика воспринимали ее иначе.
— Сначала заметьте, — говорило ее подвижное тело, — я очень красива. К тому же гибка, ловка, умна, трогательна и загадочна. Я способна неподвижно стоять на кончиках пальцев и опускать руки, как увядающие цветы, причем совершенно бесцельно. Ничто не заставляет меня делать пять торопливых па вперед, и совершенно свободно, безо всякой надобности мои великолепные волосы внезапно ниспадают на мое напряженное лицо; мне потребовалось три года для того, чтобы всему этому научиться. Я свожу пальцы эдаким заковыристым образом, поскольку видела такой жест у одного бородатого суеверного нищего, который находил его осмысленным; я же нахожу это красивым и прекрасно обхожусь без всяких смыслов. А растягиваться на подмостках и, закатив глаза, преклонять колено, разве это не грандиозно? Я и сама испытываю ужасное волнение, то совершенно бесцельное волнение, с которым справляюсь, чтобы внезапно воздеть руки к несуществующему небу, ну а что теперь? что? воображение иссякло? тогда я повторю ту же серию движений, но на этот раз вы увидите меня со спины. И теперь я начну с конца. Тряхну шевелюрой — это всегда производит нужный эффект, к чему искать что-то еще? Я заканчиваю пируэтом и падаю.
Зрители бешено захлопали в ладоши, что здесь, наверху, считается знаком удовольствия и одобрения. Санитар прошептал мне на ухо, что своим медицинским взглядом он высмотрел, как внутри этой дамы ее любимый маленький орган плакал от счастья.
— Она заслуживает уважения, — сказал ему я, — хотя бы за свою откровенность.
— Невелика заслуга. Все они такие. Бесстыдно выставляются на всеобщее обозрение, исключая свое собственное, разумеется. Как на нашем профессиональном жаргоне мы говорим «красивый абсцесс» или «добротная экзема», так и они призывают любоваться своим больным органом со всех сторон. От человека, изготавливающего тарелку, рубашку, хлеб или то, что наши прапрадеды называли произведением искусства, не требуется откровений; ему надо всего лишь делать свое дело как можно лучше. Но если он берется производить бесполезные вещи, как же ему не быть откровенным? (Я употребляю это слово в несколько странном смысле, который, кажется, ему придаете и вы.)
Посмотрите, — продолжил он, пробираясь среди скопления народа, — посмотрите на людей, которые неистовствуют и распинаются на этих подмостках. Здесь они верны себе как нигде, но сами этого не осознают. Их удовольствие заключается в том, чтобы представлять надуманные и непродуктивные человеческие жизни. Лишь в таких условиях они могут демонстрировать всем свои больные органы и прославлять их благодаря волшебной силе совершенно бесцельных слов и жестов.
Другие довольствуются тем, что дают петь своему внутреннему божеству. Они обзавелись звуковоспроизводящими инструментами, которые некогда были орудиями первой необходимости, и умудрились превратить их в предметы роскоши. Они заставляют вибрировать струны, трубки, мембраны и непонятно отчего испытывают радость, которую называют свободой. Удивительно, что еще так мало несчастных случаев.
А под конец я приберег вам совершенно особый вид Производителей. Эти вызовут у вас наибольший интерес. Если не ошибаюсь, там, внизу, вы принимали участие в серьезной дискуссии о силе слова. Так вот, сейчас вы увидите тех, кто считает, что нашел искомый вами секрет, или полагает, что никакого секрета нет: это Производители бесполезных речей.
Производители бесполезных речей делятся на три основных клана: Поэхты, Хироманисты и Крытики. В переводе на французский эти названия означают соответственно: «лгущие ритмично», «торгующие химерами» и «подбирающие крохи».
Поэхты выводят свое происхождение от былых бардов, аэдов и труверов. Вот что лихорадочно рассказал мне один из них, растрепанный толстый лунатик, сидевший за столиком кафе:
— Невзирая на все уважение, испытываемое к патриархам нашего цеха, мы все же порвали с вульгарным утилитаризмом их ремесла. Они подавали поэзию, как подают блюда, приправляя еду по вкусу каждого. Они хотели наставлять, просвещать или нравиться и делали это неплохо. Мы же метим выше. Наша задача — превратить неотесанные заурядные слова в язык, который был бы не от мира сего, который не служил бы ни полезному, ни приятному. Наши предки говорили и пели, но многие гнушались писать. Они считали, что письменность служит лишь для записывания уже сочиненных стихов либо для сохранения основных тем и аргументов для последующей импровизации. Таким образом, от их эфемерного творчества оставался один лишь костяк. А мы не говорим, мы пишем. И наши произведения, заключенные в солидные библиотеки, бросают вызов последующим векам. Какую свободу мы обрели! Больше никаких назойливых слушателей, чей каприз или глупость вынуждали бы нас говорить по-другому или яснее, чем нам хочется. Больше никакой ответственности, которая подрезала бы крылья нашему вдохновению. Больше нет и временных рамок: на производство одного стихотворения у нас уходит десять минут или шесть месяцев, как будет угодно нашему лиризму.
(«Лиризм»? Это слово было мне незнакомо. Я открыл карманный словарик и прочитал следующее:
ЛИРИЗМ, сущ. м. р. — хроническое нарушение индивидуальной внутренней иерархии, которое периодически проявляется у лица, пораженного так называемым вдохновением,то есть неодолимым желанием произносить ритмично оформленные бесполезные речи. Не имеет ничего общего с тем, что наши предки называли лирикой,искусством пения человеческой лиры, предварительно настроенной в результате долгого и кропотливого труда.)