Шла настоящая селекция таких именно экземпляров, продуманный отбор и выведение новой породы людей. Если поначалу, с 1918 г. таковых было ничтожное меньшинство, то затем, в конце 1920-х и в 1930-х годах, по мере всё большего уничтожения подлинно русских людей, — отбросов и их детей оказывалось всё больше. Конечно же, при этом было множество притворявшихся согласными, из числа рождённых от добрых родителей, но «страха ради иудейска» добровольно пошедших на приспособление к режиму. Такие всегда были «на заметке», на подозрении у большевиков. Им нужно было особенно часто, «горячо» и «пламенно» отрекаться от «старого міра» и приветствовать «новый». Знаменитая советская актриса Любовь Орлова, происходя из дворянской семьи, тщательно скрывала это (вырезав на фотографии своего отца туловище и оставив только голову, т.к. он был снят в парадном сюртуке сановника высокого ранга). Она соединила свою жизнь с режиссёром-евреем и впервые запела с экранов на весь народ: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек!» Подобным образом поступали многие. Ни в коем случае нельзя было написать в анкете в графе «социальное происхождение» — «дворянство», «купечество», или «духовенство». Это почти автоматически — 10 лет лагерей («червонец», как тогда говорили). Существовало обтекаемое анкетное выражение — «служащий», каковыми и писались чудом уцелевшие отпрыски дворянских, купеческих, священнических фамилий. Так удалось сохраниться кое-кому, но далеко не всем (!), т.к. многих и отлавливали, «разоблачая», часто — по доносам друзей и соседей.
«Отобранные» и выведенные, «выращенные» режимом составляли в 1930-х годах, конечно, ещё не всю молодёжь, но как бы её «передовой отряд». Для него было очень характерно состояние, названное «энтузиазмом». Большевики сознательно заражали им эту часть молодёжи. Во имя «высоких целей», а также во имя «товарищества» и «коллективизма» советская молодёжь готова была с песней делать всё, что партия прикажет, к примеру — ехать на стройки пятилеток, «стройки коммунизма» в Сибирь, на Дальний Восток, Крайний Север, или на войну в Испанию, — куда угодно, отказываясь от всякого комфорта и уюта, как «буржуазных», «обывательских», «мещанских» форм жизни. Это было что-то вроде массового психоза или лучше сказать — наваждения. Оно постоянно побуждало к «свершениям» во имя великого «будущего». В этом состоянии учились, женились, работали, «творили». «Энтузиазм» явно подменял собою религиозное чувство, был как бы суррогатом или ядовитым эрзацем веры.
Большевики должны были, вынуждены были (и даже хотели) сообразоваться с церковно-религиозным характером самой природы этнически русских людей! «Отобранным» и «выращенным» вместо Христовой Церкви предложили партию-церковь, вместо Христа — «вождя» (или ту же «партию»), вместо родства и братства духовного — родство и братство идейное, вместо Рая Небесного — земной (коммунизм) в будущем, вместо чувства национального единства — интернациональное «классовое» единство (всё в той же идеологии), вместо соборности — «коллективизм». Иными словами, всё — почти как в семье и в той же Христовой Церкви и вере, только без Христа, вообще без «религиозных предрассудков», а на «научной» основе. Но...с религиозным горением] Отсечённые таким образом от веры и Церкви, русские по происхождению люди по инерции сохраняли в себе кое-что от русской природы: начатки совести, честности, чувства долга, послушания (теперь это стало называться «сознательной дисциплиной»), нравственности («морально устойчивые»), потребности в непременно высоком идейном оправдании своего существования и деятельности и т.п.
Для них и большевики должны были притворяться чуть ли не святыми! «Мы должны быть святыми, потому что наше дело — святое», — говорил герой романа «Как закалялась сталь» Павка Корчагин. Он-то говорил искренне. Таких, по мере отбора и выращивания, становилось всё больше и больше. На них вынуждены были равняться остальные («равняться» значило попросту — притворяться такими же). Большевицкие руководители установили целую систему моральных правил для партийно-советских работников. Все они (кроме самой-самой верхушки, глухо закрытой от посторонних глаз) должны были жить как аскеты, с имуществом, часто помещавшимся в одном чемодане, строго блюсти семейные узы (разводы не разрешались), быть образцом для «масс», даже стали носить что-то вроде общей для всех сов. парт. работников униформы: военного типа френч, такого же типа фуражку, сапоги (хотя допускались и брюки с ботинками). Это образ самоотвержения во имя непрестанной борьбы (войны) за торжество коммунизма! Сталин зорко следил за тем, чтобы этот образ соблюдался, и не щадил соратников в случае проступков. «Моральных разложенцев» (проворовавшихся, запивших или заблудивших) безпощадно карали. Создавался образ «кристально-чистого коммуниста», призванный заменить для «отобранных» русских образ православного святого. Особенно культивировался, как пример, совершенно лживый образ Ленина именно как идеального во всех отношениях («святого») человека. Из него делали настоящую икону. Так же, впрочем, и из Сталина. Но Ленин был особенно удобен тем, что уже был мёртв... Во всём этом деле неоценимую услугу оказала большевикам советская «творческая интеллигенция» — писатели, поэты, художники, композиторы, деятели театра и кино. Ленин сказал: «Из всех искусств для нас важнейшим является кино». Нетрудно понять почему. Театр, концерт, выставка — это всё для публики крупных городов и притом всё же избранной, «культурной», а кино — для всех, вплоть до самых дальних деревень и посёлков. Почти то же и книга. «Творческая интеллигенция», среди которой оказалось особенно много сохранившихся из дореволюционных интеллигентов, а также, уж конечно, — евреев (!) с потрясающей услужливостью пустилась исполнять «социальный заказ» большевизма. Создавались произведения самых разных жанров, восхвалявшие революцию, большевизм, его вождей, идеологию и практику, изображавших и «кристально-чистых» коммунистов и нового «советского человека» с придуманными для него чертами и придуманную жизнь новых советских людей. Это называлось «социалистическим реализмом». Здесь выворачивалось наизнанку, в корне извращалось главное. Православная вера и Церковь представлялись «мракобесием» (так и говорили!), а большевизм — настоящее мракобесие — благородным «светом истины»... Подлинное добро изображалось злом, а сущее зло — добром. Это была настоящая хула на Духа Святаго, которая по слову Спасителя, «не прощается ни в нынешнем веке, ни в будущем.» На таком извращении и хуле воспитывали «отобранных» всей мощью пропаганды, литературы и искусства, средств массовой информации, системы образования и воспитания.