Она помолчала и, взяв маленькую, нежную руку девушки, спросила: «Не страшно тебе будет, в Сурат возвращаться, с Уильямом?».
Анушка помотала каштановой головой: «Там, конечно, не такие люди, как у нас, на юге, не христиане, но все равно — это тоже Индия. Я смогу Уильяму помочь, с делами, вы не думайте, бабушка Амрита меня и читать, и писать научила».
— А потом — на Барбадос, — подумала Марфа, глядя на упрямый очерк подбородка.
«Правильно Уильям жену выбрал, с такой куда угодно можно».
Девушка зарделась, почувствовав ее взгляд, и Марфа улыбнулась: «Красивая ты очень, Анушка, вот и смотрю».
— Я не похожа, — едва слышно пробормотала та, — ну, на женщин здесь. Я темная…
— Черна я, но прекрасна, дочери Иерусалима, как шатры Кейдара, как занавесы Соломона, — рассмеялась Марфа.
Анушка совсем покраснела — до начала пышной, едва умещающейся в корсет груди, и тихо, комкая в руках шелк платья, глядя куда-то в сторону, сказала: «Мы только один раз поцеловались, и все, миссис Марта, ну, когда мне Уильям сказал, что любит меня. И все, — она отчаянно помотала головой, — больше ничего не было, ничего. Ну, там ведь дальше, в Писании, о винограднике…
Марфа погладила ее по руке и серьезно ответила: «А никак иначе и быть не могло, милая.
Мой сын — он ведь рыцарь, он никогда бы себе не позволил чего-то дурного. И ты тоже, — она вдруг прижала к себе девушку, — я хоть твою бабушку и не знала, но Виллем и Джованни говорили, что она человек чести была, благородная женщина. И ты — ее воспитания, сразу видно».
— У бабушки Амриты родители были брамины, — вздохнула Анушка, — это как священники, у христиан. Они отказались креститься, давно еще, ну, их и убили. Как ее внучку, бабушка меня в честь нее назвала. А я свою маму и не помню почти, а отца, — девушка прервалась, и, махнув рукой, замолчала.
Вытерев глаза, она добавила: «Бабушка говорила, он, наверное, из Европы был, раз у меня глаза такие светлые».
— Очень красивые, — Марфа потянулась и поцеловала влажные, смуглые щеки. «Пойдем, — она погладила Анушку по голове, — позавтракаем, а потом в лавки отправимся, и к портнихе моей. Платье-то тебе, где это шили? — спросила она, разглядывая серый шелк.
— В Бордо, как корабль там стоял, — грустно сказала Анушка, поерзав. «Оно тесное очень».
— Вот и сошьем тебе все, как надо, — уверила Марфа. «И на свадебное платье ткань выберем.
Ну и вообще, — она улыбнулась, — туфли закажем, белье, и сари твои — тоже. Дома-то ходи в них, сколько угодно, незачем в корсет затягиваться».
Спускаясь вслед за Марфой по лестнице, Анушка вспомнила ласковый голос адмирала: «Ну, пока вы до Лондона плыли, ты уже совсем, хорошо английскому научилась, молодец. И запомни, — Виллем встал, и, наклонившись, поцеловал каштановые волосы, — как Уильям мне сын, так ты мне дочка. И так будет всегда. Ты же знаешь, — карие глаза на мгновение погрустнели, — тезка твоя, Амриты внучка, что умерла, — она моей дочерью была».
— Да, — робко сказала девушка, — мне бабушка говорила. Она взглянула на Джованни — тот сидел, застыв, держа в руке бокал с вином, смотря куда-то вдаль, поверх ее головы. «Ты на нее очень похожа, милая, — наконец, сказал мужчина. «На ту Анушку». Его темные глаза чуть заблестели и Джованни улыбнулся. «Так что, если позволишь, я тебя к алтарю поведу — мы с твоей бабушкой были большие друзья».
— Я буду только рада, мистер Джованни, — тихо сказала Анушка, и он поправил ее: «Только дядя. Дядя Джованни. И помни — моя семья, — ну да ты с ними познакомишься скоро, — это и твоя семья тоже».
Когда дверь за девушкой закрылась, Джованни повертел в руках письмо и тихо сказал Виллему: «Тут еще приписка есть, для Джона. Вернее, для отца его, Амрита же не знала, что старый Джон умер. Схожу к собору святого Павла, передам ему».
Виллем хмыкнул: «К восьмидесяти ей было, а все равно — не ушла без того, чтобы замену себе не оставить».
— Да, — сказал Джованни, поднимаясь, — ну да, впрочем, таких, как Амрита — и нет уже. Вечная ей память, — он перекрестился, и, задержавшись на пороге, вдруг улыбнулся: «Помнишь, ты меня спрашивал, какая твоя дочь была? Вот, — он повел рукой в сторону коридора, — это она и есть. Ну, помладше, конечно, восемнадцати лет».
Виллем вздохнул: «Все равно — через два года уедут они, Джованни, обратно в Индию, ты же знаешь. Не откажется же Уильям от этого поста в Сурате, раз уже согласился».
— Следующим летом, — рассмеялся Джованни, — ты уже внука увидишь, или внучку, поверь моему слову. Эти, — он погладил почти седую бороду, — времени терять не будут».