— У этого мальчика отца нет. А мать… Иная мачеха лучше. А ваша жена, Виктор, где? — Катя задала свой вопрос чисто механически — думала-то совсем о другом — и тут же поймала в переднем зеркальце заинтересованный взгляд Кравченко. Чувствовалось, тот насторожился.
— Мы развелись пять лет назад, — Павлов ответил просто, буднично. — Она полюбила другого и ушла. Впрочем, — он взъерошил волосы Чен Э, — нам теперь и вдвоем хорошо. И никого больше не надо. Правда, партизан?
Мальчик повернул голову от окна и улыбнулся, затем снова прилип к стеклу: мимо, бешено вращая мигалкой, промчалась пожарная машина, и от восхищения ее алым великолепием он высунул свой розовый язык.
Они высадили Катю у отдела милиции и отбыли в Братеевку. Она направилась к Сергееву. Через пять минут уже тихонько сидела в углу его кабинета и рассматривала фотографии с места происшествия.
Нет, о любопытстве тут и речи не было. Врагу не пожелаешь видеть такие снимочки! Любопытство, правда, было самой сильной чертой ее характера. Именно оно двигало Катей, когда она услышала странные замечания Колосова насчет следа, задавала ему вопросы — ей уже не терпелось быть в курсе событий по розыску убийцы старушки. Но здесь, над этими жуткими фотографиями, запечатлевшими истерзанного ребенка, она уже не любопытствовала, она просто задыхалась от ослепившего ее гнева «Гад, гад, гад! Тысячу раз — гад, — твердила она. — Все равно мы тебя найдем такого. ВСЕ РАВНО».
Сергеев, окончив читать какой-то документ, поднял голову от бумаг.
— Разглядела?
— Да.
— Вчера Бодров звонил. Предварительные результаты вскрытия сообщил. Так вот, этого нет. Странно, но факт.
Катя знала, что под этим подразумевается половой контакт. Слова, приемлемые в отношении взрослых, употреблять в отношении маленького ребенка — язык не поворачивается.
— Может, он не успел, его спугнули, — она возвратила фотографии. — А кто обнаружил Стасика?
— Загурский. Он на свалке — это ж его участок — бомжей искал. Говорит, вроде повадились какие-то. И наткнулся. Редкий случай, когда милиция вот так сама, без вызова со стороны…
«Ничего и не редкий, — подумала Катя. — И не такое еще бывало. Вон ребята из Следственного управления на Длинное озеро на шашлыки ездили в выходной. Рыбку хотели половить, а вместо рыбки спиннингом зацепили утопленника — синего-пресинего, вздутого. Пришлось тут же вспомнить, что они не простые отдыхающие, а милиционеры. Полезли доставать тело. А там уж перчатки смерти: кожа, как мокрый картон, расслаивалась. Какие уж после этого шашлыки! Передали труп местным работникам, удочки да шампуры в багажник побросали — и давай бог ноги с этого Длинного озера».
— И все-таки он, наверное, просто не успел над ним надругаться, — продолжила она. — Иначе для чего он убивал?
— Может, не успел, может, не смог, не… — Сергеев запнулся. — Ну ладно. Жука мы установили, и не одного, а целых двух: братья Жуковы — Роман и Иннокентий. Живут действительно в седьмом доме. Одному — девятнадцать, другому — одиннадцать.
— А с кем Стасик дружил?
— Ну, думаю, с младшим, конечно, с Кешей. Старший — как неуловимый Ян, он вожак кодлы нашей, ну, что на мотоциклах по ночам гоняет. Байкеры, что ли, черт их знает. Я вчера к ним ходил — дома только бабка глухая. Родители на Севере, что делают там — неизвестно, какие такие капиталы заколачивают? Кешке я через бабку наказал быть сегодня непременно дома и брата отыскать, он нам тоже нужен. Так что…
— Ты когда к ним собираешься?
— В обед.
— Я с тобой. А пока, — Катя оглянулась. — Ты у учительницы вчера был?
— Нет.
— Нет?
— Я, Кать, это тебе хочу поручить, — Сергеев чуть улыбнулся. — Если хочешь, конечно. Я думаю, женщина там больше толку добьется.
— Вот, — Катя встала, обрадованная, что и ей дело нашлось. — Я же говорила тебе, Саша, без женщин и в розыске уголовном не обойдешься!
— Пустяки, обойдусь. — Сергеев был ярым противником приема женщин в оперативные службы. — От ба… прости, от прекрасного пола — один содом и склоки. А если разовое поручение подвернется, — он беспечно махнул рукой, — всегда найду ту, кто меня выручит. Сегодня ты вот. Но в общем и целом — никаких юбок.
— Сейчас вроде для женщин новую форму вводят. Брюки-галифе, — Катя любила, чтобы в подобных беседах последнее слово всегда оставалось за ней.
В школу, где преподавала Светлана Кораблина, Катя отправилась пешком. В Каменске вообще транспорта мало. Маршруты рейсовых автобусов пролегали в Новом микрорайоне, а здесь, в старой части городка, раз в три часа проезжал по улицам дребезжащий «ЛиАЗ» под номером "К".
Вначале Катю удивило: каникулы в самом разгаре, почему Кораблина торчит в школе? Но Сергеев пояснил:
— У нее квартира служебная во флигеле. Это ж наша старейшая школа, там до революции еще гимназия была городская. Имелись при ней казенные квартиры. Ну, их и сохранили — сделали учительскую коммуналку. На лето, правда, там все разъехались, так что девица одна там сейчас кукует.
Катя шла и глядела только себе под ноги. После тех фотографий ее не радовало ни это тихое солнечное утро, ни шелест лип в Парке труда, ни шаловливый щенок-водолаз, метнувшийся к ней шерстяным колобком от своей зазевавшейся хозяйки.
Катя брела, как она любила говорить, «чеканя шаг», — грозная и неумолимая, как Рок и Судьба (так ей представлялось в ее грезах). И если бы этот ГАД сейчас вот попался ей на пути… О, он бы пожалел об этом! На всю оставшуюся гадскую жизнь пожалел.
Она вспоминала, как на судебно-медицинском языке называлось нездоровое влечение к детям. Кажется, педофилия. Ну-с, господин подонок, ты у нас такой? Ты из тех, кто тайно подглядывает за детьми в щель туалета и душевой кабинки? Ты любитель «Лолиты»?
Она сама впервые прочла этот роман Набокова в университете. В те времена он ее просто заинтересовал: модный, тогда еще полузапрещенный. Во время своей работы следователем она прочла его снова. Прочла и… положила, томик Набокова на самую дальнюю полку, где хранились книги, которые она никогда уже не брала в руки. Набоков с тех пор стал абсолютно для нее закрыт. Она знала, что это талантливый, отличный писатель, но… тон «Лолиты» она простить ему не могла. Поработав следователем, поварившись во всей этой каше, щедро сдобренной детскими и взрослыми слезами, Катя слишком хорошо, себе представляла, что делал герой романа с той двенадцатилетней девочкой.
Педофилия…
Итак, в Каменске завелся господин педофил. Двуликая тварь с огромным ножом. Кровожадная, жестокая! тварь. Какое же сердце надо иметь, чтобы двадцать девять раз погрузить клинок в детское тельце? Из железа?? Из камня? Двадцать девять раз он его ударил — получай удовольствие, наверное, балдел, наслаждался его мучениями. Как ТОТ…
Катя вспомнила: аналогичные события происходили и во время операции «Лесополоса», когда ловили Чикатило. Трупы детей, попадавших к нему в руки, находили изуродованными до неузнаваемости.
Тогда тоже ломали голову: зачем он это делает так, а не иначе! Почему наносит столько ран? Почему нередко погружая клинок в тело жертвы, ворочает им, вращает?
Эксперты, составлявшие психологический портрет маньяка, высказали предположение: нож воспринимается убийцей как половой орган. Нанесение ран для него некий оргиастический ритуал, при котором проникающее в плоть лезвие ножа выполняет функцию чудовищного оплодотворителя. «Имитация полового акта, обладания жертвой». Эксперты тогда выдвинули версию, что убийца — импотент. Что впоследствии и подтвердилось.
«Сволочь, какая же сволочь», — она тут же обругала себя: становишься слишком грубой. Не следишь за своими выражениями. Забываешься. А как тут не забыться? Тут и не такими еще словами заговоришь!
В дверь учительской коммуналки пришлось долго звонить. Никто не открывал. Катя оглянулась: жилище Кораблиной занимало левую часть одноэтажного школьного флигеля. Обстановочка тут была как в «Вишневом саду» — французские окна, облупившаяся штукатурка стен, лепной, местами обитый карниз, поросший зеленым мхом фундамент. А в окна лезут ветви старых вишен, на которых сражаются за недозрелые ягоды полчища воробьев.