– There’s one alive![19]
Потерпевшие кораблекрушение собрались вокруг большого костра посреди пляжа. Протягивая руки к теплу, Жюстиньен наблюдал за выжившими. Их было так мало, не набралось и дюжины, тогда как в Порт-Ройале на борт взошла почти сотня душ. Среди них был только один матрос, марсовой[20] в шерстяной фуражке и с двумя серебряными кольцами в ухе. По странной иронии судьбы небольшой отряд, собранный Жандроном, оказался в полном составе. Насколько Жюстиньен понял, костер разожгла путешественница Мари. Ботаник Венёр тщетно пытался подбодрить Габриэля, пребывавшего в прострации; взгляд его больших бесцветных глаз был устремлен на пламя. Выжили также лесной бегун, жевавший табак, наверняка пропитавшийся солью, английский офицер с бритой головой, потерявший парик, в мундире с прорванным рукавом, и, наконец, высокий бледный человек в строгой коричневой одежде с белым отложным воротником. Пресвитерианский пастор, один из реформатских служителей, наследников первых пуритан, прибывших в Новый Свет, чтобы нести эту жестокую и варварскую религию, которую им было запрещено исповедовать в старой Европе. Жюстиньен вспомнил встречу с ним на корабле. Пастор отправился в путь со своей семьей: женщиной с осунувшимся лицом, двумя мальчиками и светловолосой дочерью, той самой, которая первой заметила, что молодой дворянин жив. Все они были облачены в одинаково строгую коричневую одежду, родители своим видом демонстрировали постоянное неодобрение, мальчики выглядели серьезными и высокомерными, а девочка нервной и замкнутой. Священник прибыл евангелизировать редких туземцев, избежавших болезней и пуль поселенцев. Во время кораблекрушения он потерял шляпу, и его влажные, слишком тонкие волосы прилипли к угловатому черепу. Лесной бегун с ворчанием представился:
– Франсуа. Я из Бобассена.
Жюстиньен видел его на борту в Порт-Ройале. Тогда траппер, одетый в шапку и толстый тулуп, казался человеком массивного телосложения. Теперь эти шкуры сушились в дыму костра. Объем его тела, даже без этой толщины, по-прежнему оставался внушительным, мышцы перекатывались под защитным слоем жира. Однако молодому дворянину зверолов все равно напоминал одного из тех людей без кожи, которых он видел на анатомических гравюрах в Париже. Траппер оторвал от своей жвачки еще один кусочек, прожевал его с открытым ртом и сплюнул под ноги пуританину, который в ответ взглянул на него с укором.
Ботинок зверолова оставил вмятину в пепельно-сером песке, и оттуда вылез зеленый краб. Франсуа попытался раздавить его каблуком, но промахнулся и едва не подавился комком жевательного табака. Сидящая рядом с пастором белокурая девушка вздрогнула и еще ниже опустила голову. Волосы она заправила под строгий белый чепец. Из щепок и веревки она делала распятие. Чуть в стороне вокруг трупов собирались морские птицы.
– Прекрати, – приказал пастор юной девушке, глядя на нее.
– Это для мамы, – ответила она, не отрывая глаз от своей работы. – Чтобы поставить на ее могилке.
– Твоей матери нет среди тел, – возразил отец. – И твоих братьев тоже. Нужно сохранять веру.
Девушка пожала плечами, но не прервала своего занятия. У них с отцом были одинаково хрупкие, костлявые фигуры, бледная кожа на лице, покрасневшая от холода, и белобрысые волосы, придававшие им унылый вид. Только глаза у них оказались разные. У девушки – мутно-серого цвета, а у пастора – коричневые с желтой каймой.
Горящие обломки корабля давали столько же дыма, сколько и тепла. Жюстиньен закашлялся, его нос и носовые пазухи были раздражены, в горле появился привкус древесного угля. В стороне две крачки дрались из-за глазного яблока мертвеца.