— Возможно, все так, как ты говоришь. Но мне уже не двадцать два, и я не испытываю в этом сомнений. Будь откровенна перед собой и мной, Изотта. Если бы у тебя был выбор между браком с Леонардо и смертью, что бы ты выбрала?
— Смерть, без колебаний, — почти неистово воскликнула она.
— Я настаивал, чтобы ты была откровенна, — мягко упрекнул он, поворачивая ее лицом к себе. — Я сказал, если бы тебе предоставился выбор. Но этот выбор всегда перед тобой, а ты еще не сделала того, о чем сказала. А ведь это — самый легкий путь. Видишь, дорогая моя, как наплыв чувств может обмануть нас. И этой ночью ты стала их жертвой, ты взволнована. Скоро твои мысли придут в порядок. После всего сказанного Леонардо не может быть невыносимым для тебя — иначе ты отказалась бы от предложенного замужества раньше. У него есть замечательные качества, за которые ты будешь уважать его. И поддержкой тебе будет гордость, восторженное чувство самоотверженно исполненного высокого долга.
Он нежно поцеловал ее.
— Дорогая моя, у тебя могут быть слезы. Но верь мне, дитя мое, что они не будут и наполовину такими жгучими, как те, что будут у меня на развалинах наших надежд. Мужайся, моя Изотта. Необходимо мужество, чтобы жить достойно.
— Порой необходимо мужество, чтобы жить вообще, — промолвила она сдавленным голосом.
Глава VIII. МАСКА
На следующее утро Марк-Антуан, облаченный в голубую с золотом ночную сорочку, потягивал шоколад в своем уютном номере в гостинице 'Шпаги». Он сидел перед широкими окнами, обращенными к маленькому балкончику и солнечному свету майского утра С канала внизу доносился мерный плеск воды под лебединым корпусом проходящей гондолы, невнятный шум выкриков гондольера, предупреждающего о своем появлении из-за угла, и смягченный расстоянием звон колоколов церкви Санта-Мария делла Салуте18.
Ласковое утро доставляло радость всему живущему. Но Марк-Антуан находил в нем мало удовлетворения. Маяк, который три года сиял ему ровным светом в пути, внезапно погас. Он очутился в кромешной тьме без каких-либо ориентиров.
Вскоре с гондолы, которая, оказывается, не ушла, раздался хриплый окрик гондольера у дверей гостиницы:
— Эй! В доме!
Через несколько мгновений хозяин, просунув в дверь плешивую голову, объявил, что Мелвила спрашивает дама.
— Дама в маске, — добавил он с искоркой юмора, спрятавшейся в складках у губ.
Марк-Антуан сразу оказался на ногах. Дама в маске не была чудом в Венеции, где обычай использовать маски был широко распространен среди знати, из чего единственный в своем роде город мог почерпнуть кое-что к своей романтической репутации таинственного и полного интриг. Чудо состояло в том, что дама разыскивала именно его. Было непостижимо, чтобы его гостьей оказалась та единственная дама, мысль о которой немедленно пришла ему на ум. И все-таки это подтвердилось, когда вскоре хозяин оставил ее с Марком-Антуаном за закрытой дверью.
Она скрывалась под маской, выполненной с тщательностью принятого венецианского обычая. Ниже маленькой треугольной шапочки, расшитой золотом, свисала черная шелковая вуаль.
Мелкая сеточка, окаймленная шнурком, покрывала ее голову и ниспадала на плечи, покрытые черным атласом плаща, который скрывал все линии фигуры.
Она сдвинула белый шелк маски, и Марк-Антуан бросился к ней с криком, который скорее свидетельствовал о тревоге, чем о радости; на открытом ею лице было больше белизны, чем даже в его внезапной бледности. Ее темные глаза казались задумчивыми заводями, сквозь которые душа ее смотрела в скорби и даже страхе. Волнение ее груди говорило о ее ускоренном взволнованном дыхании. Она прижала к ней левую руку, сжимающую сложенный веер, золотая оправа которого была усыпана драгоценными камнями.
— Я удивила вас, Марк. О, я совершила удивительный поступок! Но я не знала бы покоя, если бы не сделала этого. Хотя, возможно, и потом не будет полного мира в душе.
Это было даже более удивительно, чем Марк-Антуан мог подозревать. Приобретенный, должно быть, еще во времена, когда у нее были тесные связи с Востоком, этот обычай позволял Венеции избегать монастырского уединения женщин, из которых лишь куртизанки могли свободно показываться в общественных местах. Ход прогресса постепенно смягчил это требование и впоследствии новые идеи с другой стороны Альп привнесли своего рода разрешение. Но патрицианок это разрешение все равно держало вдали от того преимущества, при котором репутация могла бы выдержать такой шаг, на который сейчас решилась Изотта.
— Я должна поговорить с вами, — произнесла она тоном, свидетельствующим, что в мире ничто не может сравниться с этим по значению. — И я не могу ждать удобного случая, который может неопределенно долго откладываться.
Встревожившийся за нее, он припал губами к ее руке в изящной перчатке и приложил все силы, чтобы сохранить ровный голос:
— Я существую, чтобы служить вам.
— Нужно ли нам быть официальными? — ее губы изогнулись в задумчивой улыбке. — Видит бог, ситуация не оправдывает этого. Нет ничего официального в том, что я делаю.
— Иногда мы прибегаем к официальным словам, чтобы выразить смысл глубокий и чистосердечный.
Он проводил ее к креслу и со свойственной ему изысканной предупредительностью усадил ее спиной к свету. Он подумал, что такое положение она сочтет более удобным. Сам он остался стоять в ожидании возле нее.
— Я не знаю, с чего начать, — глаза ее были опущены на лежавшие на коленях руки, сжимающие веер. — Зачем вы приехали в Венецию?
— Зачем? Но разве я не объяснил все это предыдущей ночью? Я здесь с государственной миссией.
— И больше ничего? Ничего кроме этого? Будьте искренни со мной хотя бы из жалости. Не замыкайтесь под влиянием ваших выводов. Я хочу это знать.
Он колебался. Если бы она взглянула на него в этот момент, то увидела бы, как он побледнел.
— Принесет ли вам пользу такое знание? Она ухватилась за это.
— Ах! В таком случае это нечто большее, чем просто знание. Расскажите мне. Окажите мне необходимую помощь.
— Я не понимаю, чем это поможет, но вы узнаете правду, если требуете ее, Изотта. Государственная необходимость привела к решению о моей поездке с особой миссией в Венецию. Но истинной причиной моего приезда… Ваше сердце должно подсказать вам, что было причиной.
— Я хочу услышать это от вас.
— Это любовь, которую я испытываю к вам, Изотта. И все-таки бог знает, почему при нынешних обстоятельствах вы заставили меня рассказать то, чего я не намерен был говорить.
Она, наконец, подняла на него глаза.
— Я должна была услышать ради чувства собственного достоинства, чтобы я не презирала себя как тщеславного глупца, который придает словам большее значение, чем они на самом деле содержат. Я должна была услышать это, чтобы сказать вам о том, как я поняла эти слова — я говорю о словах, которые вы мне сказали в ночь перед вашим отъездом из Лондона в Тур. Я поняла так, что они были вашим обетом, и потому мое немое одобрение этих слов наложило обет и на меня. Бели вы останетесь в живых, сказали вы, то вы последуете за мной в Венецию. Вы помните?
— Могу ли я забыть?
— Я любила вас, Марк. Вы это знали, не так ли?
— Я надеялся на это. Как все мы надеемся на спасение.
— Ах, но я хочу знать это. Знать это. Быть уверенной в этом. Мне было девятнадцать, но не тщеславие или несознательность заставили принять в качестве трофея обет любви от мужчины. И я хочу, чтобы вы знали, что я была неизменна в своей любви. Итак, я люблю вас, Марк, и сердце мое разбито.
Он оказался на коленях перед ней.
— Милая! Вы не должны говорить мне этого.
Она провела рукой по его голове. Другой рукой в это время она, казалось, пыталась сломать свой веер.
— Выслушай, дорогой. Оно разбилось, я думаю — более того, я знаю, — когда пришло известие, что ты погиб. Гильотинирован. Отец с матерью знали, да и Доменико тоже. И потому они, тоже любившие тебя, были очень нежны со мной и сочувствовали мне; и они помогли мне вернуться к миру и покою. К смиренному покою. Внешне спокойные, мы храним в себе воспоминания, оживающие ежедневно сотню раз в кровоточащем втайне сердце. Вы погибли. Вы забрали с собой всю непорочную радость и веселье, которую жизнь могла доставить мне. О, я осмеливаюсь быть столь откровенной с вами. Но это помогает мне… Вы погибли. Но моя жизнь продолжалась; и с помощью дорогих мне близких я собрала все мужество, какое могла.