В безлюдном внутреннем дворе я укрываюсь от дождевого шквала, потом захожу в церковь, прохожу под неприветливой головой толстогубого великовозрастного путто, помещенной среди гирлянд над входом под классическими, неизменно умиротворяющими архитектурными формами кого-то из наследников Палладио. Кроме женщины в застекленном киоске, видимо продающей открытки, не видно ни души. Здание огромно, но что же произойдет дальше с этими исполинскими постройками? Когда-то я стоял в сицилийской Сегесте в огромном пустом храме Посейдона/Нептуна — кто поведал тогдашним верующим, какое будущее ожидает их храм, когда их боги исчезнут?
Я отгоняю эти кощунственные мысли, ведь пока что исконный обитатель вполне счастлив, а вот когда он исчезнет, вопрос встанет ребром. Или станет жутким, как в случае с гримированным и выставленным на обозрение телом Ленина в Кремле. Но и здесь покойники рядом: как только я сворачиваю в огромном помещении направо, то первым делом вижу немыслимо высоко на стене саркофаг. Почему венецианцы иной раз помещают своих знатных покойников на такой высоте, я не знаю, быть может, это как-то связано с вечным страхом перед наводнением. Они в безопасности, однако же никто и никогда не может к ним приблизиться, а скульптурные фигуры под саркофагом, где он лежит не внутри, но поверх, можно разглядеть разве что в сильный бинокль. И поскольку моя по-детски наивная душа всегда и все воспринимает буквально, я спрашиваю себя, каково это — веками лежать в неподвижности, слушая шаги живых, абсолютно тебе незнакомых. Фелипе Коррер — так его звали, одно из знатных имен города, где властвовала аристократия, procuratore[73], солидный пост в морской республике, брат папы Григория XII. Я иду дальше и оказываюсь у мраморного престола, испещренного арабским и завитушками, стихами из Корана. Венецианцы ничего не боялись, львы из Сирии, колонны из Византия[74], квадрига из Константинополя — они все везли домой, как и этот мраморный арабский трон, на котором, наверно, сидел Петр, весь мир принадлежал им. Услужливая табличка сообщает, что означает каллиграфическая арабская вязь на спинке трона, это каноны из суры III, аят 192: «Господи наш! доставь нам то, что обещал Ты нам чрез твоих посланников и не постыди нас в день воскресения», а ниже сура XXIII, аят 118: «Господи, прости и будь милостив! Ты самый лучший из милосердствующих».
Женщина в своем киоске далеко-далеко, и по-прежнему более ни души, а стало быть, я могу дотронуться до престола и проследить пальцами арабески текста, геометрические линии звезды Давида и, как всегда, спрашиваю себя, может, Петр в самом деле сидел, прислонясь к этой резной антиохийской спинке, рыбак из Израиля, доказавший, что история есть загадка без цели, однако с последствиями, замаскированный жребий, которому без людей не обойтись. Если мир есть все то, что имеет место, то история — все, что непрерывно происходит, вот мраморный трон с арабскими письменами и стоит в почти заброшенной итальянской церкви на островке у края лагуны на юге Европы. А что спинкой вообще-то служит надгробная плита, которую использовали для сооружения престола, уже ничего не меняет, как и то, что некто из I века нашей эры может сидеть на троне из века XIII. Легенды — квинтэссенция истории, и все, о чем они повествуют, правда.
Мне нужно лишь дальше пройти по церкви, чтобы увидеть: так оно и есть. На гигантской фреске Пьетро Рикки в приделе справа от главного алтаря я вижу трех царей. Не знаю, вправду ли они существовали, но уже много веков нам известно, как их звали и какие дары они принесли к вифлеемским яслям, и здесь сомнений уже не возникает, ведь Рикки изобразил их так, будто сам при сем присутствовал, лошади, всадники, деревья, рабы, трубы, женские тела, все в кружащем движении, а посредине трое могучих мужчин в просторных одеждах, двое с дарами преклоняют колена, третий стоит, со свечой на белом тюрбане, сияющий плащ широко распахнут, золотой дар в левой руке, неподалеку белый конь, ставший на дыбы и ржущий, тот, кто смотрит на картину, сам в этом участвует, никакая синерама тут в сравнение не идет, и шум наверняка был оглушительный, а я стою в безмолвной, непомерно огромной церкви, но, когда оборачиваюсь в другую сторону, становится вовсе невмоготу, там, напротив царей, Пьетро Либери изобразил полчища змей, пугающих зрителя. Позднее я заглянул в библейскую Книгу Чисел, надо же узнать, что именно я видел, — народ Израиля вместе с Моисеем на пути через пустыню, озлобленный, несчастный, недовольный, ропщущий на Бога и на Моисея: «Зачем вывели вы нас из Египта, чтоб умереть нам в пустыне? ибо здесь нет ни хлеба, ни воды, и душе нашей опротивела эта негодная пища». Последний кулинарный упрек не иначе как переполнил чашу, потому что наказание следует незамедлительно: «И послал Господь на народ ядовитых змеев, которые жалили народ, и умерло множество народа из сынов Израилевых». Тот, кто жалуется, что в Венеции чересчур много туристов, в Сан-Пьетро-ди-Кастелло может отдохнуть, здесь толпы лишь изображены, стены рассказывают древние повести.
У истории нет цели, только последствия, у людей есть цели, а что тогда происходит, изображено на этих стенах. Переполненный увиденным, я еще некоторое время брожу по безлюдным улочкам за церковью и, поскольку этот город — книга, сама переворачивающая свои страницы, читаю на истертой резной деревянной табличке, что кому-то хочется, чтобы я подумал о золотой медали Джованни Сангвинетти, лейтенанта 71-го пехотного полка, который погиб во славу отчизны при Коатите (Эритрея) 14 января 1895 года[75]. «С почтением и любовью» — написано ниже, и вновь я спрашиваю себя, есть ли у истории цель или назначение. То, что мы называем историей, без людей немыслимо, а у людей всегда есть цели, но кто такие люди — творцы истории или всего лишь ее материал? И снова передо мною знак, так я его называю: другим людям хочется, чтобы мы выразили благодарность arciprete Джованни Коттину. Они жили в этом районе за церковью под названием Квинтавалле. И в 1915–1918 годах в честь означенного священника соорудили в стене под статуей Марии что-то наподобие копилки с маленькой прорезью. Опять загадка, которую мне нынче не разгадать, но, когда я наудачу пробую протолкнуть в прорезь современную монету, ничего не выходит. Arciprete — это архиерей, однако ж когда я позднее запрашиваю в Интернете, что это означает, мне сообщают о священнике из эйндховенского прихода, подчиненного константинопольскому патриархату, а я-то как-никак в Венеции. Некоторое время прогуливаюсь в этом тихом уголке города, наверно, это и есть выход из лабиринта, Калле-ди-Меццо, Калле-Лунга-Квинтавалле, Фондамента-Оливоло, затем остановка вапоретто «Сан-Пьетро» и лагуна, широко и радостно раскинувшаяся передо мной в легкой дымке.
Здесь я тоже в одиночестве. Вода очень спокойная, черная, слегка отливающая серым. Я прикидываю, не пройтись ли по ней, но затем из Рио-ди-Квинтавалле приближается одинокая лодка со стариком, и только что совершенно недвижный металл покрывается рябью. На борту у старика две большие удочки и сеть, и мне хочется плыть вместе с ним. Я словно побывал далеко-далеко от города.
73
Прокуратор