Полотно, над которым он работал, было отражением того горя и тех страданий, которые он ежедневно видел вокруг себя. На переднем плане его «Медного змия» — нагромождение умирающих и умерших. Его кисть, пробегая по фигурам тех, кто еще жив, придавала им легкие бежевые тона — они словно связывали с этим миром, но чаще кисть, будто ангел смерти, скользя от одного тела к другому, оставляла бледно-голубые мазки — знаки того, что уже сделан последний вздох.
— Страдание… опять, как всегда, страдание…
Якопо без труда узнал этот голос у себя за спиной. Не оборачиваясь и не прерывая работы, художник ответил:
— Я пишу то, что вижу, синьор Риста, — жизнь, и если жизнь полна страданий, я пишу страдание.
— Не беспокойтесь, синьор Тинторетто, сегодня я здесь не для того, чтобы беседовать с вами и восхищаться вашими полотнами. Мне надо повидать смотрителя Скуолы, он прислал утром записку, кажется, хочет сообщить что-то важное. И не думайте, что чума помешает расследованию, касающемуся Ордена миссионеров льва…
Якопо продолжал работать, и Франческо Риста добавил:
— Я с удовольствием отмечаю, что этот старик смотритель гораздо более расположен содействовать нам, чем вы и ваш любезный друг поэт Луиджи Грото. Сейчас он томится в тесной камере, во дворцовых Пьомби… А вот и тот, кто мне нужен. Я вас покидаю.
— Не будем говорить здесь, — сказал смотритель. — Пойдемте лучше в Зал Альберго, там нам будет гораздо спокойнее.
— Да что вы! — воскликнул сыщик. — У вас же там больные чумой.
— Совершенно верно, но если вы наденете этот костюм, вам ничто не будет угрожать, он защитит вас от заразы.
Обернувшись, Якопо увидел, как Франческо Риста надевает длинную льняную, пропитанную воском тунику, которую подал ему старый смотритель, перчатки и белую маску с птичьим клювом. Потом оба медленно пошли в Зал Альберго, где вот уже месяц располагался чумной госпиталь.
Час спустя Якопо, по-прежнему работавший над картиной, увидел, как двое вышли из зала. Франческо Риста снял защитную одежду и маску, бросил ее на пол и распрощался со старым смотрителем. С помощью длинной палки тот осторожно взял каждый предмет одежды и выбросил в окно. Как только смотритель ушел, мучимый любопытством Якопо выглянул в окно: на улице старый смотритель сжигал одежду и маску.
В тот же вечер, когда угасающий свет уже не позволял художнику работать, Якопо опять повстречался со смотрителем, тот уходил из дворца. Не удержавшись, Якопо спросил:
— Зачем вы сожгли одежду, разве она уже не защищает от болезни?
— Настоящая защищает, и даже весьма надежно, синьор Тинторетто. Но видите ли, у той была одна особенность: клюв, куда по правилам надо положить лечебные травы с эфирными маслами, был наполнен тряпками и кусками кожи наших недавно умерших больных, плащ и перчатки тоже были заражены. Вечером у нашего сыщика начнется озноб, он будет стонать, бредить, и, если ему повезет, он протянет еще два или три дня. Несчастный унесет с собой в могилу всю ту чушь, которую я ему наговорил…
18
Спустя несколько месяцев эпидемия пошла на убыль. Луиджи Грото наконец-то вышел из тюрьмы, как и большинство других заключенных Венеции, содержавшихся в Поцци или Пьомби Дворца дожей. В один из дней начала зимы 1577 года он по обыкновению сидел у окна, рядом потрескивал огонь в камине. За годы пребывания в неволе он похудел, лицо сделалось бледным, движения утратили былую живость. Как человек, очнувшийся от долгого кошмара, он казался весь во власти своих мыслей.
Однако в тот день Луиджи Грото сидел неподвижно потому, что напротив находился его старый друг Якопо Робусти и писал его портрет. Художник воссоздавал образ своего друга таким, каким тот предстал перед его глазами. Поэт был в длинном черном плаще, отороченном серым мехом, в каждой руке держал книгу, глаза его были закрыты. Якопо пытался передать таким образом мир сокровенный, тайный, отобразить который еще не удавалось ни одному художнику, — мысли человека, смотрящего внутрь себя. Справа от поэта он изобразил оконный проем. Желтый свет, льющийся снаружи, свет заходящего солнца, резко контрастировал с мрачным грозовым небом.