— Все это она делает сама, — говорит Джиневра, когда мы входим. — О ней рассказывают историю… Якобы, когда она была совсем юной, однажды она проснулась и сказала: «Мне нужно делать туфли… Я буду делать туфли». Она пришла в эту мастерскую и обратилась к мастеру: «Вот я. Я хочу учиться». А он, представляешь, ответил: «О, ты еще слишком мала, девочка. Уходи и подумай получше, ты ведь можешь заняться чем-то другим, например, выйди замуж, а это дело не для тебя…» Тогда она поступила на знаменитые курсы, где учат делать обувь, — лучшие курсы в Италии. И через три года снова пришла сюда, постучала в дверь и сказала мастеру: «Я научилась. Теперь ты учи меня». Она не уходила, пока он не взял ее к себе. А теперь дело принадлежит ей.
История меня задевает, но я не произношу вслух того, о чем подумала: если бы в эту дверь постучал семнадцатилетний парнишка, вдохновленный мечтой и полный энергии, мастер, пожалуй, вцепился бы в него, тряс бы его восторженно за плечи, нахваливал бы за такое решение, познакомил бы со своим отцом, дядей и всеми братьями и тут же усадил за работу без всяких трехлетних курсов.
Мы отправляемся на Кампо Санта-Маргерита, самую оживленную площадь Венеции с множеством кафе и баров. Кого только не встретишь в этой толчее: туристы, респектабельные семьи, старики и дети-сорванцы, торговцы и подсобные рабочие, толкающие перед собой грохочущие деревянные тележки с мусором. В одной лавчонке, «Pizza al Volo» («Пицца в полете»), продают пиццу на вынос, в другой предлагают табак, открытки и марки, в третьей — всякую дешевую всячину от старых школьных учебников до штепсельных вилок и носков.
В центре обнаруживаются древние и очень сухие деревья. Чайки злобно атакуют рыбные палатки, в дневное время обычно закрытые. Мимо с озабоченным видом проходит священник лет пятидесяти.
— Я вот все думаю, а так ли необходимо священникам надевать свои облачения, когда они выходят в город, — говорю я Джиневре. — Может, они это делают просто, чтобы…
— Привлечь внимание женщин?
— Ха! Да нет! Я хотела сказать, чтобы получить бесплатный кофе или что-то в этом роде.
— Я ходила в католическую школу, священники там все были старые и — фу! — морщится она. Стеф хмуро кивает в знак согласия. — Они всегда говорили: «В чем ты хочешь сознаться? Не бойся, подойди и шепни мне на ушко, расскажи мне все». А я всегда спрашивала: «А почему бы нам не пойти в эту маленькую комнатку?..»
— Исповедальню, — подсказываю я.
— Да. А почему бы нам не пойти в исповедальню? Но они всегда отвечали: «Нет, все о’кей, просто скажи все быстро, исповедальня нам ни к чему».
— Подойди и сядь ко мне на колени…
— Вот-вот. Хоть они и священники, но все равно… мужчины.
Я с пониманием киваю. Всевозможные священники, монахи-бенедиктинцы (черные рясы) и монахи-францисканцы (коричневые рясы), которых я тут встречала, на вид не блещут добродетелью и любовью, а также, сказать по правде, здоровьем и энергией. У них какая-то странная походка вприпрыжку, разве что не переходящая в бег, словно они хотят скрыться не то от судебного пристава, не то от знакомого, которому задолжали.
Венеция — еще и пристанище разнообразных чудаков. Вот вечно пьяный краснорожий моряк лет пятидесяти, говорит на диалекте и продает всякое барахло прямо с борта лодки, стоящей на якоре в одном из каналов неподалеку от музея Пегги Гуггенхейм. Одна нога в лодке, другая — на каменном бортике, он демонстрирует рамки для фото с облезлой позолотой и ржавые перочинные ножи, глаза у него слезятся от солнца. А этот парень — владелец антикварной лавки, что напротив пиццерии «Arco». Ему на вид лет тридцать пять, под два метра ростом, худющий, бледный. На нем винно-красный бархатный пиджак, зеленые бархатные брюки, струящийся белый шарф, черный жилет — тоже из бархата — и белая батистовая сорочка, но все это великолепие висит на его фигуре, будто с чужого плеча. Удлиненное, удивительно застенчивое мягкое лицо. Волосы убраны в хвост по-женски, на глаза спадает челка. Он и сам похож на экспонат лавки древностей. Парень восседает на насесте в глубине своего магазинчика, вертит в длинных пальцах кулон слоновой кости и упражняется в английском, который в его устах звучит не без изящества:
— Если эта вещица вам не нравится, я сумел бы подобрать для вас что-то более подходящее.
— Странный он какой-то, — замечаю я, когда мы выходим из магазина.
— Так он же ненормальный, — мрачно отвечает Стефания. — Он один раз вечером подошел ко мне в баре, попытался со мной заговорить и сказал — представь, он это считает нормальным: «О, меня влекут ваши глаза, они гипнотизируют, зовут меня…» И это притом, что он явно голубой. И одевается всегда, как Оскар Уайльд, иногда с цветком…