И Чарли Джонс закричал:
– Где я?
Он разогнулся, перекатился со спины на живот, попытался встать на четвереньки, но не смог. Во рту стоял сухой жар, словно под маминым утюгом, когда та гладила наволочки, а мышцы в ногах и на спине были безнадежно перекручены, подобно шерстяным ниткам в коробке для вязальных принадлежностей, которые мама все собиралась выбросить, но так и не выбросила…
…любовь, Лора, весна, и число «шестьдесят один» на белых лампах, и шуршание подошв по облысевшей ковровой дорожке, и, конечно, он готов легко вспомнить остаток пути, потому что столько раз возвращался домой, чтобы лечь в постель, а потом встать и пойти на работу, как и в этот раз… А был ли он, «этот раз»?
Дрожа от напряжения, Чарли приподнялся, встал на колени и, наконец, присел на корточки, задыхаясь и переводя дух. Голова его склонилась, и он принялся рассматривать коричневый твид своих брюк, словно ткань эта была занавесом, за которым скрывалось нечто ужасное.
Так оно и было!
– Мой коричневый костюм! – прошептал Чарли.
Да, это был его твидовый коричневый костюм, а на бедре, на брюках – дыра с рваными краями, под которой вспух болезненно ноющий синяк. А это значит, что утром Чарли не переодевался, чтобы пойти на работу. Более того, накануне он даже не добрался до площадки второго этажа, а вместо этого оказался здесь.
Встать он был пока не в состоянии, а потому начал медленно поворачиваться вокруг, с трудом переставляя колени и слегка двигая головой, чтобы осмотреться. На мгновение остановившись, провел ладонью по подбородку – щетина нормальной длины для человека, вернувшегося со свидания, перед которым он тщательно побрился.
Повернувшись, наконец, вокруг собственной оси, Чарли увидел на закругленной стене вытянутый овал, края которого источали неяркий серебристый свет. Это был первый предмет, за который смогло зацепиться его зрение. Чарли уставился на серебристый овал, напрягся, чтобы определить, что это, но – тщетно.
А интересно, который был час? Подняв руку, Чарли поднес часы к уху. Слава богу, часы работали. Он посмотрел на циферблат и потом долго, не двигаясь, рассматривал его. Похоже было, что и времени ему было не определить. Наконец, Чарли понял, что он видит: цифры на циферблате шли как бы в зеркальном отражении – на месте цифры два стояло десять, на месте четырех – восемь. Стрелки же располагались так, словно было без одиннадцати одиннадцать, но, если судить по цифрам, то – одиннадцать минут второго. И часы шли в обратную сторону, как это было видно по движению стрелки секундной!
И прозвучал внутренний голос, и внутренний голос сказал Чарли: как бы тебе ни было страшно, продолжай вспоминать. Помнишь, как ты устроил себе веселую жизнь с третьим разделом учебника алгебры, когда первый и второй ты прогулял, как и оба раздела геометрии, а чтобы сдать третий раздел, нужно было вывернуться наизнанку, причем по алгебре экзамен принимала мисс Морган, а она была что твой арифмометр, только с акульими зубами? И помнишь, как незадолго до экзамена ты ее спросил о чем-то, что поставило тебя в тупик, а потом, когда она ответила, ты задал второй вопрос… И тут перед тобой распахнулась дверь, о существовании которой ты даже не подозревал… и мисс Морган, эта леди с мертвенно-холодной миной на лице, бесчувственно-бесчеловечный жандарм, ярая сторонница жесткой дисциплины, вдруг оказалась совсем не тем, чем казалась. Она просто ждала, когда к ней подойдет кто-нибудь из тех, для кого алгебра – нечто большее, чем написанное в учебнике, и станет задавать вопросы. И похоже было, что мисс Морган уже отчаялась встретить такого человека. Почему так получалось? Да потому, что она математику любила так, что все прочие проявления любви в этом мире казались лишь жалким суррогатом чувства, которое она питала к этой науке. И она считала минуты, ожидая, что кто-нибудь из ее учеников подойдет, задаст вопрос, и она широко распахнет ему двери в сияющее царство своей любви… Ждала, потому что знала, что умирает от рака, о котором, кстати, никто и не подозревал – просто однажды она взяла, да и не пришла на работу.
Чарли Джонс посмотрел на серебристый овал на стене и пожалел, что мисс Морган сейчас не с ним. Жаль, что не было с ним и Лоры. Он помнил их столь отчетливо, хотя мисс Морган отделяли от Лоры годы и годы (а сколько лет пролегло между ними и мной?). Хорошо было бы, если бы здесь оказалась и мама, и та, рыженькая, из Техаса. (Техаска была его первой; а как, интересно, она поладила бы с мамой? А как бы Лора поладила с мисс Морган?)