Сзади, завернутый в скромный плащ, сидел мужчина, впереди в овчинном тулупе - крестьянин, погоняя двух поджарых лошаденок.
Седок то и дело привставал и, словно ища чего-то, оглядывал окрестность. Впереди уже показались карпатфальвские охотничьи угодья, темнея перелесками, и, едва сани въехали на деревянные мостки, приезжий увидал то, чего искал.
- Это сосняк ведь там, правда? - спросил он у возницы.
- Точно так, сударь. Его издали можно отличить: зеленый весь, когда другие деревья голые уже.
Во всей округе нигде сосен нет. Их здесь Янош Карпати распорядился посадить.
- Тут и остановимся. Ты туда вон, в корчму при дороге, заворачивай, а я пойду пройдусь. На часок, не больше.
- А не лучше ль и мне с вами, баринок? Тут ведь и волки случаются иной раз.
- Нужды нет, приятель. Я их не боюсь.
С этими словами незнакомец вылез из саней и, прихватив с собой фокош, устремился прямиком к соснам, темневшим среди белой равнины.
Что там, под этими соснами?
Это фамильное кладбище Карпати. А пришелец, который захотел навестить его в этот час, - Шандор Барна.
От Терезы, вернувшейся домой, узнал молодой мастеровой о смерти Фанни. Вот и графиня тоже стала добычей тленья, как жена захудалого какого-нибудь ремесленника, и могила ее, быть может, еще заброшенной.
И Шандор тотчас сообщил свое решение старикам.
Он должен посетить место, где нашла последнее успокоение его любимая, кумир его до гроба и за гробом, и открыть ей свои чувства, ибо теперь, когда она в земле, он вправе наравне с прочими притязать на ее хладное сердце.
Старики не старались его удержать, пусть себе едет со своим горем и оставит его там: выплачется - может, легче станет.
И с наступленьем зимы молодой человек пустился в путь, узнав по описанию Терезы сосновую рощу, которую Янош Карпати насадил у семейного своего склепа, чтобы зеленела, даже когда все вокруг бело и мертво.
Итак, он выбрался из саней и пошел напрямик по снегу, а возница завернул покамест в придорожную корчму.
Два верховых показались тем временем на другой, почти ненаезженной дороге. Один, что позади, - с четырьмя рослыми борзыми на длинной своре.
- Гляди-ка, Мартон: лисьи следы, - указывая ему, сказал передовой. - По свежему снегу мы еще, пожалуй, затравить успеем ее до Карпатфальвы.
Егерь, видимо, был того же мнения.
- Поезжай-ка прямо по следу, а двух собак мне оставь, я от леса заверну наперерез.
И, взяв двух борзых и пропустив спутника вперед, он медленным шагом двинулся в сторону.
Но, едва тот исчез из виду, быстро переменил направление и рысью устремился к сосновой роще.
Там, у огибавшего ее рва, слез он с коня и, привязав его к кусту, а собак - к седельной луке, перебрался через широкую канаву.
По слабо белевшему снегу безошибочно подвигался он к своей цели.
Большое беломраморное надгробие возвышалось у одной из сосен. На нем скорбящий ангел с опрокинутым светочем.
Прямо к нему и шел ночной посетитель.
Это был Рудольф.
Оба, значит, пришли на могилу. И, видно уж, самой судьбой уготовано им было встретиться.
Уверенным шагом приблизился Рудольф к светлому обелиску и, пораженный, замер. К подножию памятника припала какая-то мужская фигура, не то коленопреклоненная, не то лежащая ниц.
И неизвестный тоже встрепенулся при его появлении. Они не узнали друг друга.
- Что вам здесь нужно, сударь? - спросил, подходя, Рудольф, который первым овладел собой.
Шандор признал этот голос, голос Рудольфа, хотя и не мог понять, что привело его сюда в такой час.
- Господин граф, - мягко сказал он, - я тот самый ремесленник, которому вы изволили когда-то оказать большую услугу; будьте же добры до конца: оставьте меня здесь одного и не спрашивайте ни о чем.
Удивленный Рудольф догадался, кто перед ним. Лишь теперь его осенило: ведь та женщина до своего супружества сговорена была с ним, бедным молодым ремесленником, который хотел еще с такой рыцарственной отвагой жизнью пожертвовать ради нее.
Он понял все.
И, схватив бедного юношу за руку, пожал ее.
- Вы любили эту даму? И пришли оплакать ее?
- Да, сударь. Этим я ничьей чести не опорочу. Мертвых всем дозволено любить. Я любил эту женщину, люблю и посейчас и не полюблю больше никого.
"Значит, с ним была она помолвлена, - думал Рудольф. - Им любима. И как счастлива могла быть, знай его лишь одного. До сих пор жила бы и благоденствовала. Какой благородной, самоотверженной любовью одарил бы ее этот юноша, не порви она с ним так бесповоротно, что он лишь праху ее может поклониться".
Ремесленник же не спрашивал у вельможи: "А вы зачем пришли сюда в этот поздний час, а вы кого ищете средь усопших?" Его другое поглощало. Ему вспоминалась милая, веселая девушка в простом, не дворянском платье, которая когда-то сидела с ним рядом в жасминовой беседке, с детской живостью говоря, какая выйдет из нее отличная хозяйка!.. И, приложив лоб к холодному мрамору, старался он себе представить, будто его голова покоится у нее на плече.
Острая жалость пронзила Рудольфа.
- Оставайтесь здесь, а я за оградой подожду. Если вам нужно что, я в вашем распоряжении.
- Нет, сударь, спасибо; я тоже пойду. Что хотелось мне, я сделал. Видите ли, иначе я не мог. Больным стал, лунатиком от мыслей, что вот она умерла, а я даже поблизости не был от нее. Надо было приехать, испытать: убивает ли горе человека? Вижу, что не убивает; попробую теперь, смогу ли дальше жить.
На надгробии высечено было имя дорогой его сердцу покойницы. В снеговом отсвете слабо золотились крупные буквы:
"Фанни Карпати, урожденная Майер".
Молодой мастеровой снял шапку и почтительно, благоговейно, как прощаются с усопшими, прикоснулся губами к каждой букве этого имени: "Фанни".
- Перед вами мне не стыдно за свою слабость, - сказал он, вставая, знаю, что сердце у вас благородное, вы смеяться надо мною не будете.
Рудольф промолчал и отвел глаза. Почему уж посмотрел он в эту минуту мимо, богу одному известно.
- Так идемте, сударь.
- Но где вы проведете ночь? Поедемте со мною в Сент-Ирму.
- Спасибо. Вы очень добры. Но мне уже пора. Месяц скоро взойдет, дорога видна. Приходится поторапливаться, дел слишком много дома.
Настаивать было бы неуместно. Мужское горе чурается утешений.
Рудольф верхом проводил юношу до корчмы, где того уже поджидали сани, и не удержался: крепко пожал ему руку и обнял.
Шандор понять не мог, почему так сердечен, так добр с ним этот аристократ.
Сани скрылись вскоре в ночной мгле в той стороне, откуда явились. А Рудольф на пофыркивающей лошади поехал шагом по снежной равнине. Опять отыскал белый памятник и, остановись, долго думал об этой много страдавшей женщине, которая, быть может, и за гробом вспоминает о нем. Как живое, стояло перед ним ее лицо в тот миг, когда провожала она взглядом упавший амарант, когда уносилась от него на обезумелом коне; когда в безнадежном отчаянии пала ему на грудь, чтобы скорбную свою радость выплакать и сладостную муку, что носила в сердце годами. Слезы застлали ему глаза.
На снегу, покрывавшем плиты надгробья, еще виднелись следы колен уехавшего юноши.
"Разве недостойна хотя бы этого женщина, которая так страдала, любила и умерла?" - подумалось Рудольфу. И он тоже преклонил колена.
И прочитал имя... Будто зов с того света, мерцали пред ним искусительно пять букв: "Фанни".
Он долго колебался... медлил...
Наконец склонился и поцеловал подряд все буквы - в точности как тот, другой.
Потом вскочил в седло и нагнал вскоре своего сбитого с толку егеря, который, потеряв барина, трубил уже тревожно в рог. Какие-нибудь полчаса спустя въезжали они во двор к Яношу Карпати, который, невзирая на неурочное время, спешно вызвал вечером Рудольфа к себе.
29. ЗАВЕЩАНИЕ
Рудольфа уже поджидали. Едва соскочил он с лошади, сидевший в сенях Пал тотчас повел его наверх, к барину.
Со дня похорон челядинцы все ходили в трауре, и зеркала, гербы в покоях оставались затянутыми черным крепом.