Кто нашел это смешным, кто - достойным восхищения. Лорд заявил, что это одно оригинальничанье, опрокинул стул, перешагнул через колени троих впереди сидящих и, заложив руки назад, в карманы фрака, отыскал глазами на столике свою шляпу, ткнул в нее голову и удалился.
- Вот, пожалуйте, уже и обиделся. Благородный лорд полагает, что оригинальничать - его исключительная привилегия. Слышали о последней его выходке, гастроли в театре Гаете? - обратился Дебри к Рудольфу и, не дожидаясь ответа, продолжал: - Вот уж забавно так забавно. Вы видели там, конечно, "Прекрасную молочницу" - премиленький тот водевильчик, который недавно фурор такой произвел. Там трогательная очень роль у медведя: его охотник преследует и убивает после долгого единоборства. Медведь растягивается на сцене, а победитель садится прямо на тушу и исполняет веселые куплеты, - их сейчас все гамены [уличные мальчишки (франц.)] распевают. Так вот, этот взбалмошный лорд уговаривает директора Гаете позволить выступить за медведя ему. Тот соглашается. Лорда зашнуровывают в шкуру, он рычит, бродит вперевалку на четвереньках, головой мотает: бесподобно. Выходит охотник. Медведь - на дыбы; тот - на него. Лорд хвать его медвежьей своей лапой по руке: охотник нож и выронил. Тут они схватились, но медвежатник - ну никак не одолеет. Топтались, топтались; наконец охотник споткнулся, медведь подмял его и, сидя на нем, сам спел те куплеты под невообразимый хохот публики. Ну что, хороша история?
- Хороша да и свежая совсем, - ответил с самым серьезным видом Рудольф, который внимательно, не перебивая, выслушал маркиза. - Только позавчера в "Журналь де карикатюр" прочел.
- Ну, срезал, - сказал Дебри. - Слово в слово заставить пересказать, что в газетах уже написано! После такого конфуза убежать остается поскорее. - И взмолился шутливо: - Господа, будьте милосердны! Я ведь знаю, что ожидает уходящих отсюда. Пощады и снисхождения!
На его счастье, нечто иное завладело в тот миг вниманием сидящих на балконе, помешав тут же разболтать, что богаче Дебри на свете нет, он ведь не столько свои, сколько чужие карманы опустошает; что борода у него крашеная, а волосы накладные: парики, счетом ровно тридцать, по парику на каждый день, и каждый с волосом чуть подлиннее, - на исходе же месяца опять с первого начинает, будто постригся, и страшно сердится, если на его прическу как-нибудь намекнут. Англичанина однажды чуть на дуэль не вызвал, - они в Одеоне [один из известнейших парижских театров (1791-1946)] были, а дверь в ложу юные титаны упорно не желали закрывать. Дебри и начни шуметь: сквозняк, мол. "Вам-то что, - лорд ему, - вы ж не с непокрытой головой". Это и многое другое уже вертелось на языке, когда на бульвар вынесся довольно своеобразный экипаж. Новенькую арбузно-зеленую карету во весь опор мчала четверка породистых серых жеребцов, запряженная, однако, не по два в ряд, а веером, словно в триумфальную римскую колесницу. Правил ею сам франтовато одетый барин, а кучер с егерем сидели сзади, в кузове.
- Поглядите на Карпати, - сказал, перевесясь через балюстраду, один желторотый денди (сын, заметим для памяти, какого-то венгерского вице-губернатора, живший на папашином иждивении, но уверявший всех много месяцев подряд, что мать у него баронесса, а вице-губернаторов величают в Венгрии не иначе, как "ваше сиятельство"). - Что за удалец! Никто так лихо не умеет править лошадьми в Париже. В самые заторы мчит себе карьером по бульварам. На днях молочник один долго не уступал ему дорогу. "Ну погоди!" - это он ему (я рядом сидел) - и так ловко обошел его, как раз за ось зацепил, тележка - кувырк! - вверх всеми четырьмя колесами; молочник оглянуться не успел, уже под ней лежит. Ему ногу, а у тележки бортик сломал. Молочник - в Консьержери [старинная тюрьма и суд в Париже] жаловаться, но Абеллино в два счета уладил дело, вынул кошелек: "Вот за одну поломку, вот - за другую!" Истинно французское остроумие! Такой же случай с кучером маман моей произошел, баронессы; входит он как-то утром к папа: "Ваше сиятельство..."
Но досказать юному "merveilleux" не удалось: из гостиной донесся шум словно бы триумфальной встречи, и в распахнувшуюся на балкон дверь сияющий, довольный вышел сам Карпати в окружении юных титанов, которые, побросав бильярд и карты, поспешили услышать новости о Мэнвилль и Каталани: о деле, порученном Абеллино.
- Ну что? Чем кончилось? - со всех сторон посыпались вопросы.
- Господа, дайте дух перевести; я в прострации, аффектации и полнейшей экзальтации.
Ему тут же подвинули стул, усадили.
- Победа полная; я даже большего, чем клуб хотел, добился; только потише, господа! Все расскажу, но с условием: не перебивать! Вам известно уже, как решительно стоял на своем этот упрямец Дебуре, директор Оперы: отдать, несмотря на наши требования, роль Зельмиры все-таки Мэнвилль, а не Каталани.
- Это не та Мэнвилль, - вмешался Иштван, - которую несколько лет так восторженно принимали в Санкт-Петербурге, Венеции и здесь, в Париже?
- Ну вот, уже и перебивают! - вскипел Абеллино.
- Прости, но меня фамилия поразила, ведь эта женщина - наша соотечественница... Из Венгрии.
- Именно! - Это было сказано тоном, словно подразумевавшим: "Так что же тут тогда замечательного, если - из Венгрии?" - Ну вот, - продолжал Абеллино, - директор ни в какую, разговаривать даже об этом отказался. И тут на помощь мне пришел старый мой покровитель, случай - в обличье пуделя.
Общий смех.
- Я повторяю: в обличье пуделя. Вы слышали, господа, про последнюю модную пьесу, которая Шекспира и Гюго затмила: "Обри, или Благородный пес"? Сюжет простой: убивают одного благородного рыцаря, но верный его пес обличает убийцу. Тогда король вызывает обвиненного на ордалию [ордалия суд божий, поединок для оправданья (лат.)]: пусть явится и вступит в поединок с пуделем-отмстителем, который и в самом деле побеждает. Какой-то гений состряпал сентиментальную драму из этой истории, и главный герой ее - пудель, господин Филакс. Господин этот уже пол-Европы объехал, везде одни триумфы, сплошные восторги. Букеты дождем сыпались к его лапам (а в карманы хозяина - талеры и луидоры), тщетно взывали пииты и писаки: стыд, мол, и срам, поэзия обесчещена, искусство опозорено! Господин Филакс продолжал себе свое турне и несколько недель назад благополучно вернулся в Париж, где тоже произвел фурор необыкновенный. Сначала, положим, и побаивались его выпустить, так как актеры пригрозили немедля уйти из театра, где собаку к артисту приравняли и цветы, рукоплескания на тявканье да прыжки неразумного животного будут расточать вместо безупречной дикции, выразительной мимики, прекрасного голоса и благородных чувств, кои вознаграждались до сих пор.
- А он неплохо говорит, - шепнул Иштван Рудольфу.
- Не беспокойся, сейчас испортит все.
- Нашелся, однако же, театр, Люксембургский, чей директор не стал женироваться, отважился взять собаку на время, без контракта пока, поставив прием в труппу в зависимость от успеха или неуспеха. Театрик этот - жалкий сарай, туда одни матросы, школяры да портовые грузчики раньше ходили, не всякая даже лоретка рискнула бы там показаться; а в тот вечер изысканнейшая публика заполнила его. В пропахших водкой и луком ложах прославленные светские модницы, а пуделя буквально засыпали цветами. С того дня театры просто из рук друг у дружки рвут пресловутого четвероногого артиста. Нынче тявкает он в Гаете, завтра - в Водевиле, послезавтра - в Варьете. Так пудель все парижские сцены обошел, а два самые гордые театра, Французский и Королевская музыкальная академия, без публики остались. Весь свет с ног сбился, господина Филакса балуя: уж и в ложи его тащат, и по головке гладят, и нежные слова на ушко говорят, - а где дамы, там ведь и кавалеры! Одним словом, педантичным этим театрам совсем плохо пришлось; хоть перед пустыми креслами играй! Что "Сида" давай, "Эрмиону" [опера Россини (на сюжет "Андромахи" Расина)] или "Тартюфа", что "Ченерентолу", "Gazza ladra" ["Ченерентола", "Gazza ladra" ("Сорока-воровка", итал.) - оперы Россини], "Альсидора" там или "Нурмахала" - все равно: пустой зал, да и только. Уж до чего директора разозлились на публику, влюбившуюся в этого песика...