Кровь застыла в жилах у свидетелей всего этого. Несколько мгновений никто не шевелился. Потом общество зашумело вдруг, загомонило, и весь порядок сразу нарушился. Кто кинулся к хозяину, - в постель его отнести, кто лекаря звал, кто гроб стаскивал со стола. Лишь двое продолжали сидеть в молчании: Киш да Кутьфальви.
Недавний троицын король, едва его благодетель лишился чувств, вперил взгляд в соседа, и тот, будто завороженный, оставался на месте, не в силах встать и уйти.
Тогда Киш, точно в прострации, нащупал тяжелый золотой кубок перед собой и, лишь только прибежавшие гайдуки вынесли Яноша Карпати, вскочил и с грянувшим, как выстрел, криком: "Убийца ты подлый с приятелем твоим!" плеснул с размаху содержимым ему в лицо.
Остальные все с вытянувшимися лицами бочком стали пробираться к дверям: кабы здесь похуже чего не вышло.
Оскорбленный поднялся медленно, отер платком бледное свое лицо, но, вместо того чтобы кинуться на обидчика, к общему изумлению, тоже попятился к выходу. Никто в толк не мог взять: в другое время косого взгляда достаточно, чтобы в порошок стереть невежу, а тут... Что на него нашло?
Его тоже взял страх. Когда они с молодым Карпати порешили послать старику гроб на день рождения, Кутьфальви думал, что ничем, кроме шутки, это не обернется, - ну потасовкой, самое большее, и заранее велел конюху оседлать лошадь для такого случая и ждать с ней под окном, чтобы удрать беспрепятственно. Но конца столь печального и он не предусмотрел, и когда Киш в глаза обозвал его убийцей, лишь похолодел весь, ничего не чувствуя ни возмущенья, ни обиды; ни о чем не думая, кроме одного: скорей в седло, и наутек; и ноги сами к двери его понесли.
- Нет, сударь, так мы не уйдем отсюда! - вскричал Киш и, бешеным кабаном перемахнув через стол, схватил уходящего за грудки. - Нет, сударь, прикончили старика, - справим и поминки!
Глаза Кутьфальви налились кровью; силясь оторвать от себя руки преследователя, тащил он его к дверям, но тот стальной хваткой держал его, заступая дорогу. Вмешаться и разнять их никто не осмелился. Оружия не было ни у того, ни у другого, но тем яростней схватились они; а что может быть ужаснее рукопашной? Кутьфальви на мизинце античную гемму носил с орех величиной и повернул теперь перстень у всех на глазах камнем наружу. У Киша в руке был золотой кубок, схваченный со стола. Борясь, приблизились они к самой двери; тут Кутьфальви в бешенстве занес кулак, норовя перстнем попасть прямо в висок противнику. Но Мишка уклонился проворно, и в тот же миг сам Кутьфальви с разбитой головой распростерся у порога.
Гости в ужасе кинулись врассыпную. Кареты, экипажи, несмотря на позднюю ночь, во все стороны понеслись из дворца, объятого страхом и тревогой. Только потешные огни все взлетали да взлетали в небо, и в вышине ярко горели видные издалека гигантские буквы: "Карпати".
Залитого кровью Банди Кутьфальви челядь понесла домой, в деревню в четырех часах ходьбы от Карпатфальвы.
И что удивительного, если пустившиеся наутек завернули к нему по долгу христианского милосердия: соболезнование выразить и убедиться, не легче ль пострадавшему. А уж попав туда, как было нижайшего почтения не засвидетельствовать пребывавшему там Абеллино, теперь уже безусловному наследнику огромных родовых имений Карпати.
Все видели ведь, как хватил удар завалившегося в кресло Яноша Карпати, - он, ежели и жив еще, непременно теперь помрет, и многие, движимые невольным внезапным расположением, уговаривали даже высокочтимого юного друга не медля, ночью же слетать в Карпатфальву и заявить свои права, опечатать имущество, чтобы не приголубили чего. Но Бела, который поспешил уже однажды и вернулся ни с чем, решил подостоверней подождать известий и пожаловать лишь на похороны. Тем паче, что прибывший на другое утро протопоп, который оставался в Карпатфальве узнать, не подмахнет ли барин Янчи дарственную для семинарии, новость привез зело прискорбную: старик, хоть и не испустил еще дух, в агонии уже, слова путного сказать не может (то бишь дарственную подмахнуть).
За протопопом потянулись и служащие из поместий, спеша представиться его сиятельству, будущему своему патрону. Эти еще подробней описали состояние умирающего. Деревенский цирюльник кровь ему пустил, после чего словно бы полегчало старику; тогда хотели за доктором послать, но барин грозиться стал, что застрелит его: пусть брадобрей остается, к нему, дескать, доверия больше, хоть уморить не посмеет. От лекарств отказывается, видеть никого не желает, один Мишка Киш доступ имеет к нему. Уж дольше завтрашнего-то не протянет никак.
Появление приказчиков Абеллино счел добрым знаком; барина будущего в нем признали, коли заискивают так. На следующий день снова целое полчище приказчиков, писарей, гуртовщиков, арендаторов и помельче людишек пожаловало, - втереться в милость к Абеллино. Значит, часы прежнего хозяина сочтены. Никто не поручился бы, что он ближайшую ночь переживет.
На третий день уже и гайдуки с ключарями к Абеллино перекочевали, того даже злить стало это паломничество. На них он много слов не тратил и, дав понять, что сам будет впредь их владыкою, ибо дядюшка уже на ладан дышит, коротко и ясно распорядился: всей прислуге мужского пола, как бесполезную растительность, сбрить не медля усы! Это - первая из коренных реформ, кои намерен он провести в поместьях Карпати. Управители и смотрители повиновались беспрекословно; из гайдуков лишь двое-трое заколебались, не желая срамиться, но когда челяди по четыре австрийских золотых обещано было на брата, срезали и они богатырскую красу уст своих, столько лет лелеемую, столько воска и сала поглотившую, да еще поблагодарили усердно за фраки на пуговицах, за бархатные панталоны, чулки да башмаки на пряжках, которые получили взамен мешковатых скарлатовых кафтанов.
В день четвертый из всех закадычных друзей, служащих, дворовых да шутов не осталось подле лежавшего при смерти Яноша Карпати никого, кроме давешнего троицына короля Мишки Киша, достойного Варги, старого гайдука Палко и Выдры, цыгана. Даже поэт улизнул. Ему ведь достаточно было только "Яноша" на "Белу" поменять - и все мадригалы для нового патрона годились. Так что он тоже переметнулся, принялся поздравлять. Что поделаешь, и шутам свою квалификацию терять не хочется.
Все гости, приятели, слуги верные, кои вместе молились в день усекновения главы Иоанна Крестителя, вместе за барина Янчи пили за его столом, теперь веселились с Абеллино и за три дня столько комических нелепостей про доброго старика успели нагородить, что глупей, смешней и бестолковей его, кажется, на свете не сыщешь. Кто только ни заводил речь о нем и его похождениях, все в один голос хулили, чернили его, оговаривали: господа - в зале, поварята - на кухне, гайдуки - во дворе. И помри он, бедняга, едва ли кому вздумалось бы даже лоб перекрестить.
На пятые сутки вообще ни слуху ни духу из Карпатфальвы. Успели, наверно, уже и похоронить.
Наконец, на шестые прискакал верховой, в котором легко было узнать Марци.
- А, притопал, Марци, сынок? - крикнул ему шутливо пукканчский приказчик с внутренней галереи, увидев, как слезает он с лошади. - Вовремя свадебку справил, припозднись ты на недельку, новый-то барин вспомнил бы, глядишь, право первой ночи. Ну, что нового там, в Карпатфальве?
Не иначе, на похороны приехал приглашать. Это естественней всего было предположить.
- Письмо вам вот! - сообщил Марци равнодушно, шляпы даже не приподымая перед стоящим на террасе Абеллино, к ужасу скандализованного приказчика.
- А здороваться кто будет, наглец? От кого письмо?
На первый вопрос Марци только плечом дернул, на второй же ответил: от главноуправляющего.
Приказчик вскрыл конверт - и все поплыло у него перед глазами.
В собственноручно написанном письме извещал старый Янош Карпати своих служащих, гайдуков и дворовых в доме Кутьфальви, что изволил оправиться и встает даже, а посему доводит до их сведения: очень рад, коли барина себе лучше нашли, у него и оставайтесь, а ко мне больше чтоб ни ногой.