Майор Гром был низеньким, лысым и полным мужчиной лет сорока — сорока пяти, с лицом довольного жизнью обывателя. За стеклами очков блестели маленькие глазки. В бриджах и кургузом пиджачке, он семенил рядом с Гуркевичем с небольшим узелком на спине. Они обгоняли группы людей, навьюченных огромными тюками, толкающих коляски, несущих на руках детей. Августовское солнце жарило вовсю. Шедшая рядом взмокшая от пота женщина в ондатровой шубе, в черной фетровой шляпе волокла внушительный мешок; ее муж, в черном пальто с воротником из опоссума, сгибался под тяжестью двух чемоданов. Он со злостью взглянул на Гуркевича — легко шагавшего в своей холщовой курточке и помахивавшего пустыми руками.
— Господи! — простонал мужчина. — Моя жена…
— Быстрей, майор, — проговорил Гуркевич. — Нам еще топать и топать.
— Тише вы… — прошептал, ускоряя шаг, майор. — Никаких званий. Мы познакомились случайно, по дороге. Если нас разделят, встречаемся в Залесье.
— Пилсудского, шесть, — добавил Гуркевич.
— Бедный маршал! — выдохнул майор. — А может, и хорошо, что он умер? Если что-нибудь случится… бумаги в моей левой подошве.
— У меня в рукавах вы найдете товар получше — две золотые пятирублевки. Если я… того, отдайте их жене. Впрочем, нет!
— Нет? — удивился майор.
— Нет, — ответил со злостью Гуркевич. — Отдайте сиротам.
Оба задрали головы. На Варшаву, поднимаясь дугой от Окентья, шли пикирующие бомбардировщики. Люди вокруг загомонили.
— На Средместье летят, — вздохнул Гуркевич. — Если выйдет с венграми, у нас появятся зенитки и мы спокойно дождемся большевиков. Где они, черт возьми?
— В Отвоцке[15], — сухо ответил майор.
— Да, напортачили вы с этим восстанием! — не удержался Гуркевич. — Нельзя было, что ли, получше согласовать?
— С кем? — удивился майор.
— С красными, ясное дело, не с Царицей же Короны Польской! — возмутился Гуркевич. — Скоро уже две недели, а они всё никак не дойдут до Варшавы!
— Немцы их малость отбросили, — объяснил обстановку майор. — А договариваться было незачем. Они нас все равно не признаю́т.
— Что значит, не признают? Вы ведь деретесь с немцами. Восстание помогает…
— Им оно не помогает, — негромко ответил майор. — Мешает. Не прикидывайтесь дурачком.
— Дурачком? — воскликнул Гуркевич. — Разве варшавяне не дают немчуре по мордасам?
— Мы подняли восстание, чтобы быть первыми, — устало сказал майор. — Чтобы водрузить знамена. Вы в курсе, что такое большевизм?
— О Боже! — взвыл Гуркевич. — А Варшава? Кто вышвырнет отсюда немцев? Вы?
— Они, — отрезал майор.
— И что тогда? — рявкнул Гуркевич.
— Ничего, — вздохнул майор и отер пот со лба. — Правительство в Лондоне решило биться до конца…
— А им до этого какое дело? — спросил Гуркевич, указывая пальцем на навьюченную пару.
Майор опять вытер лоб.
— Именно в этом заключается польская трагедия, — сказал он немного погодя. — Вы не учили историю?
Гуркевич насупился.
— Я живу на Кручьей. Угол Журавьей. Там, где «Нарцисс»[16]. Он еще стоит?
— Еще стоит, — сказал майор.
Они приближались к форту. Людской поток становился все гуще, в него вливались ручейки с поперечных улиц. Солнце палило нещадно. Процессия двигалась медленно, люди спотыкались под тяжестью узлов. С тротуара за ними следила группка вооруженных автоматами повстанцев. Ближе всех стоял высокий парень с нашивками сержанта-подхорунжего[17]. Щеку его перерезал багровый шрам, рука лежала на прикладе «шмайссера». Уходившие из города смотрели на него угрюмо; он, казалось, их не замечал.
— Немцы выпускают… всех? — спросил его Гуркевич.
— Выпускают, — неприязненно ответил парень, пронзая Гуркевича взглядом. — С папочкой идете?
Он кивком показал на толстого майора. Тот, исполненный достоинства, прошествовал мимо. Гуркевич хихикнул.
Подхорунжий спросил:
— А ты, приятель, не слишком ли молод, чтобы драпать?
Гуркевич приосанился.
— Я ухожу, потому что все это не по мне.
— Что? — удивился подхорунжий. — Ты, брат, я вижу, гордый очень, да? А кто ты вообще такой? Немцев бить не хочешь?
Один из бойцов предложил:
— Давайте отведем его в форт. Пусть ящики с боеприпасами таскает.
— Или сортиры пусть роет! — добавил другой.
Гуркевич отпрыгнул в сторону.
— Поцелуйте меня…
Подхорунжий шевельнул рукой, словно бы хотел снять с плеча «шмайссер». Гуркевич бросился в толпу. Подхорунжий презрительно ухмыльнулся.
17
То есть курсанта в звании сержанта; в данном случае это слушатель подпольных офицерских курсов.