В динамике щелкнуло, и вновь раздался знакомый голос:
- Свободным от вахты построиться на верхней палубе!
Я вопросительно взглянул на Афанасьева. "Это и тебя касается", показал он мне глазами и опять уставился на экран.
Выйдя на палубу, я увидел, что корабль резко сбавил ход. Сейчас он шел, наверно, "самым малым". Вода, разрезаемая форштевнем, не кипела, а расходилась плавным клином. На малом ходу ощутимее была и качка - корабль переваливался по отлогим буграм зыби.
Свободные от вахты матросы, а их оказалось немного, стояли шеренгой спиной к борту. Я пристроился рядом с конопатым гармонистом.
- Не знаешь, зачем это? - спросил я его.
- Тише вы там! - оборвал нас кто-то с правого фланга. - Командир идет...
Наш малочисленный строй шевельнулся и замер, без команды приняв стойку "смирно".
Командир медленно шел по палубе и нес на вытянутых перед собой руках что-то белое. Цветы! Я не поверил своим глазам. Но это действительно были цветы, те самые астры, которые стояли в командирской каюте.
Это что еще за номер! Не иначе у кого-нибудь день рождения. И вот вам, пожалте, букетик.
Но когда командир поравнялся с нашей шеренгой, я увидел, что ошибся. На небольшой деревянной подставке лежал венок. Белый, будто из пышного морозного кружева, переплетенный алой лентой.
Венок! А это зачем? По спине пробежали мурашки.
Командир передал венок матросу, стоящему правофланговым, и повернулся лицом к морю. Стало так тихо, что казалось, остановились винты. Только было слышно, как позванивает о форштевень волна. И флаг отщелкивал на ветру над головами.
Матрос подвязал под деревянную подставку фал - теперь венок был как на маленьких качелях - и вместе с командиром подошел к борту.
- Смирно! - как-то приглушенно скомандовал командир. - В память моряков "Стремительного", отдавших свои жизни за свободу и независимость нашей Родины, флаг приспустить!
Флаг дрогнул и чуть-чуть спал. Командир снял фуражку.
- Возложить венок!
Матрос стравил фал, и венок, словно на плотике, невесомо закачался на волне.
С минуту мы еще постояли в строю и вдруг, не сговариваясь, ринулись к борту. Венок плыл рядом. Но вот его чуть подкинуло, он скользнул за корму и превратился в один большой цветок астры, который лежал как бы на живом, бугристом граните моря.
Командир стоял задумчиво, не надевая фуражку. Казалось, он совсем забыл о нашем присутствии. Прижатые друг другом к леерам, мы, не двигаясь, глядели вслед уплывающему венку до тех пор, пока за гребнем волны он в последний раз мелькнул белой звездочкой.
- По местам! - кратко сказал командир.
А еще через минуту мы услышали властное и стремительное:
- Полный вперед!
Вдоль линии дозора корабль ложился на боевой галс.
П и с ь м о в т о р о е.
"Борис, привет! Мы в море. Я уже отстоял первую боевую вахту. Правда, дублером. Это совсем не то, что дублирующий состав футбольной команды. В любую минуту можешь оказаться в основном составе. Но вряд ли тебя заинтересует наша вахта у радиолокационной станции - день-деньской и темной ночью торчим с Афанасьевым у экрана. Тут романтики, сам понимаешь, никакой. Да обо всем и не напишешь.
Но вот, Борька, присутствовал я на ритуале, о котором, наверно, век не забуду! Это был ритуал почести погибшему кораблю.
Представь себе: идем, идем морем, и вдруг "Малый ход!". Выстраиваемся на палубе. Для чего бы? Оказывается, на этом месте когда-то погиб корабль. И вот мы, возможно над ним. Это все точно рассчитано на штурманской карте.
Командир выносит венок из белых астр, приспускается флаг - и венок уже на волне.
Это ли не романтика, а? Где-то на дне морском вечным сном спят матросы-герои. Может, они так и замерли на своих постах - кто у руля, кто у орудий. А над ними - густым синим небом километровая толща воды. И вот мы, которых в то грозное время даже не было на свете, идем теми же боевыми курсами.
На море не ставят обелисков, и мы спускаем венок. Матросы даже песню сочинили об этом. Она называется "Точка". Вот припев, послушай:
Ее без карт находят капитаны.
Всем морякам известна точка та.
Качается, плывет венок багряный.
Сердца людей - той точки широта,
И вечное бессмертье - долгота.
Да, Борис, были люди... Кто они? Я только узнал, что название корабля - "Стремительный". Красивое, правда? Мне он представляется "Варягом" - огромный стальной корабль, гроза фашистов. И вот, наверно, так же, как "Варяг", бился с целой эскадрой до последнего патрона, до последнего снаряда.
Мелковаты мы на этом фоне, что и говорить. Идем себе в дозоре и высматриваем нарушителей. Но кто сейчас осмелится? Нос побоятся сунуть!
Ну, вот опять команда: "Очередной смене на вахту!" Придется письмо прервать, допишу потом".
5.
Какое сегодня число? Достаю записную книжку и отлистываю календарик. Вот крестик на первом компоте. И тут я с удивлением замечаю, что остальные дни забыл отметить, - значит, просто-напросто перестал считать компоты.
Все эти дни и ночи мы бороздим море вдоль линии дозора. И сутки поделены не обычными понятиями - утро, полдень, вечер, а командами. "Очередной смене приготовиться на вахту!" И ты уже на ногах. "Очередной смене на вахту!" И ты на своем боевом посту. "Подвахтенным от мест отойти!" И ты снова в кубрике.
Я роюсь в рундуке, ищу конверт, чтобы написать Борису. Торопиться, впрочем, некуда. Вот на месте и первое письмо, которое не успел отправить с берега, и второе отсюда послать невозможно, ибо пока что нет почтальонов, бегущих по волнам.
Третье письмо я мысленно пишу уже не один день. Я думаю о нем и на вахте, и на камбузе, и в кубрике везде. Нет, не о письме думаю, стараюсь выяснить, что произошло на том месте, где мы опускали венок. Всех, кого можно было расспросить, расспросил. И наверное, всем уже надоел своими вопросами.
П и с ь м о т р е т ь е (ненаписанное).
"Так вот, Борис, о "Стремительном"... О той самой широте и долготе, что красным флажком отмечена на штурманской карте. А было это так...
Как же это было? В конце сорок первого года приморский город, где базируются наши корабли, выглядел совсем иначе, чем сейчас. Не было такого дома, которого не коснулась бомба или снаряд. И страшная стояла жара от непотухающих пожаров. Почти все жители эвакуировались, и город превратился в бастион. На окраинах уже завязывались бои, и все знали, что рано или поздно сюда ворвутся фашисты.
И вот однажды, после очередной бомбежки, у разрушенного дома моряк увидел плачущего мальчишку лет восьми-девяти.
- Тебя как зовут? - спросил моряк.
- Лешка... - всхлипнул мальчишка, размазывая слезы.
- А где же твоя мамка?
Сбивчиво мальчишка рассказал, что, когда началась бомбежка, мать отвела его в бомбоубежище, а сама зачем-то вернулась в дом.
"Без матери остался пацан", - понял моряк.
- Ну, вот что, Лешка, меня зовут дядя Петя. - Он протянул широкую, в пороховых крапинках ладонь и пробасил, озорно блеснув глазами: - Хватит ныть. Ведь ты моряк, Лешка, моряк не плачет и не теряет бодрость духа никогда. Пошли со мной, - сказал моряк, - в порт.
(Я это вижу совершенно отчетливо, как на экране. Нет, даже ярче. В контрастных цветах беды: в черном - дым над городом, багровом - пламя и в стальном плиты тротуара, по которому, хрустя разбитым оконным стеклом, движутся два силуэта. Один в бушлате - саженьи плечи и ленты бескозырки вразлет. Другой - в куцем пальтеце семенит рядом, взъерошенным вихром касаясь автоматного приклада.)
- Пришли, - сказал моряк. - Давай прощаться.
- Как - прощаться? - У Лешки сжалось сердце. - А разве мы не вместе?
- Нет, - ответил моряк и застегнул Лешке верхнюю пуговицу, как это делала мама, провожая на улицу погулять. - Ты поплывешь на теплоходе. Видишь, - показал моряк, - белый стоит, с красным ободком на трубе? А я поплыву вон на том сторожевике. Это наш "Стремительный". Будем вас сопровождать. Охранять, значит... Ну, чего насупился? Ведь ты моряк, Лешка, моряк не плачет...