– В полном смысле слова бесхребетные субъекты, – продолжал наставник, – дрожат на всех ветрах и не знают, к чему приткнуться, это и толкает их на учительскую стезю. Школьный порядок и школярские ценности – только это и держит их на плаву. Была очередная встреча выпускников, – в доме на Вольлебенгассе Нижайшийпо памяти воспроизводил слова аббата, – я пригласил молодых людей к себе в прелатские покои. Все свелось к тому, что они не один час читали баллады и пародии на баллады. А это был отнюдь не плохой выпуск, в учебном процессе участвовали профессора высшей школы. И вот бородатые мужи начинают вдруг хихикать, как тринадцатилетние девочки. Посмотрел я на все это и подумал: Господи, кого мы вырастили! Нет, не следует тебе относиться к учителям слишком серьезно. Ты должен просто использовать их, чтобы идти своим путем, но полемизировать с ними не стоит. Иначе будешь топтаться на месте.
На прощание, поведал мне Нижайший,аббат всегда обнимал его, долго держал в объятиях, а потом внезапно отталкивал. Прижимал к себе, громко сопя. И вдруг толчок, после чего душевной доверительности как не бывало. Аббат снова становился аббатом, а Нижайший– обычным воспитанником, коему надлежало уважать субординацию.
Вернувшись из Америки, Нижайший,желая сохранить свой приезд в тайне, менял адреса и не задерживался в одной квартире дольше нескольких недель. Из всей мебели ему сопутствовал лишь один предмет – та самая вертушка с книгами. Я видел ее только на Вольлебенгассе – в одной из его последних квартир. Файльбёк рассказывал нам о ней раньше. Стало быть, ему было позволено навещать Нижайшегои в других квартирах. На Вольлебенгассе он иногда брал с полки какую-нибудь книгу, чтобы подарить ее мне или порекомендовать для прочтения. Случалось, он доставал свою рукопись и читал мне один-два отрывка, не более двух коротких абзацев каждый, словно боясь нарушить творческий процесс, если чуть больше приоткроет его.
– Все действительно важное помещается на этих полках, – сказал он, – остальное можно выбрасывать.
Однажды – пошел уже девятый год жизни нижайшего в Кремсе – аббат сам открыл ему дверь в свои покои. На сей раз не было ни сигарет, ни вина. Аббат сказал:
– Ты должен ехать в Вельс, в больницу, к матушке.
Судя по тому, как он прижал его к себе, как гладил его голову, можно было не сомневаться в том, что мать в безнадежно тяжелом состоянии. Несколько дней она пролежала в коме, потом приборы за ненадобностью отключили. Случилось так, что, выезжая из дома в Литцльберге по узкой, трудной для обзора подъездной дороге, она как-то неожиданно выскочила на шоссе и на ее машину налетел автопоезд. Машину буквально расплющило. Даже если бы матери удалось выжить, она больше никогда не встала бы на ноги. Ей не было и сорока.
Спустя неделю после похорон он вошел в знакомые апартаменты, чтобы проститься со своим учителем. Аббат не смог ни на один день оттянуть его отъезд. Этот момент своей жизни он описывает такими словами:
– Отца я уважал, а матушку любил. Уложив одежду и белье, с одним чемоданом в руке и неколебимой волей в сердце, я поехал в Вену. Я надеялся вырвать у судьбы то, что удалось взять у нее моему отцу полвека назад; и так же, как он, хотел состояться, но только в качествеписателя, а ни в коем случае не чиновника».
Он приехал в Вену, когда был непонятно кем, вернее, никем. Даже образование незаконченное. Сиротская пенсия позволяла выжить. И хотя он ожидал наследства (прежде всего это был дом, в который отец вложил все свои сбережения), оно оставалось пока только мечтой. Нижайшемубыло семнадцать, стало быть, он считался несовершеннолетним.
В Вене он искал квартиру, искал работу. Ни того ни другого не нашел. Времена были те еще. Хочешь квартиру по сходной цене – давай в лапу при заключении договора, а это сумма от двухсот до трехсот тысяч шиллингов как бы в счет погашения будущего долга. А если таких денег нет, как не было их у Нижайшего,оставалось две возможности. Одна заведомо отпадала. Квартиры, за которые не требовалось платить задатка, были, как правило, в хорошем состоянии, но месячная квартплата намного превышала сиротское пособие. Приходилось рассчитывать только на черный рынок жилья.
Пять ночей он шатался по городу, натыкаясь на кодла бездомных бродяг. От них несло алкоголем, даже от тех, что заряжались героином. На пятую ночь он, валясь с ног от усталости, устроил себе ночлег на скамье в городском парке. Проснулся уже без чемодана. Умылся водой из фонтана на Шварценбергплац, а потом весь день расспрашивал прохожих про жилье, останавливая чуть не каждого встречного. Наконец какая-то иностранка дала ему один адресок.
Дом находился на большом дорожном кольце – в квартале Лерхенфельдгюртель, – здесь он прожил почти два года и здесь же основал движение Друзей народа,этот дом мы и спалили, как только Нижайшийсъехал. Тут мы совершили ошибку. И не только потому, что полиция очень быстро напала на наш след. Личная месть, как мы поняли позднее, – самая последняя гнусность. Наоборот, мстить за других, посвятить свою жизнь европейской культуре, а не шкурным интересам – вот на чем воздвигнется будущее христианского Запада. И на этом, после возвращения Нижайшего,утвердилось величие нового движения Непримиримых.
Верите вы или нет – мне по барабану. Повторяю: это был не я. Это не наши. У нас хватило бы пороху провернуть такое, но это были не мы. Мы же не самоубийцы. Если мы о чем таком и помышляли, так это был угарный газ. Чего это вы так осмелели? Припрятали где-то оружие? Нет? А если я пристрелю вас на месте? Что тогда? Ни одна собака не найдет вас в бурьяне за этими стенами. Давайте так: я держусь наших условий, а вы держите язык за зубами.
Нижайшийплатил за подвал на Гюртеле две с половиной тысячи в месяц. У него был свой закуток, в остальных жили два серба, босниец, орава из Сомали, румынская семья, анголка, египтянин и какой-то араб неизвестно откуда. На всех – один сортир, одна кухонная мойка и рожок душа. У двух из этих обитателей катакомб – у боснийца и араба – не было окон, в коридоре напротив входа были вкручены две лампочки, их зажигали и выключали с помощью какой-то замысловатой кочерги. Подвальные окна с одной стороны смотрели прямо на тротуар, с другой – выходили во двор шестиэтажного дома. Трудно сказать, какая сторона лучше. Во дворе было тихо, но два огромных платана загораживали свет, и весь день в комнатах было темно, как в трюме, а потому терялось всякое представление о времени суток. На другой стороне было светлее, но прямо вдоль окон громыхали колеса грузовиков. Однако даже в комнатах этой половины не хватало света, чтобы читать без электричества.
Чтение было тогда основным занятием Нижайшего.Он наблюдал мир и истолковывал его в процессе чтения. Его тогдашнее мученичество стало опорой нашего Движения,гранитной основой, на которой мы строили нашу работу. Он собственной кровью внял опасность, почувствовал нависшую над нами угрозу. В нем в муках познания созревало решение: баста, нельзя больше сидеть сложа руки, когда все идет прахом. Впервые спустившись в этот затхлый крысятник, я своими глазами увидел, как можно испохабить жизнь нищетой, убожеством, грязью, мерзостью запустения, о чем раньше мне только рассказывали, и я заразился тревогой, которая мучила Нижайшего:«Беспечная белая культура. Она погибла, если когда-нибудь на нее обрушится потоквосставших рабов,вылезших из этих жалких нор,чтобы потребовать расплаты».
Найдите рукопись. Тогда вы наконец поймете, что на вашем сыне свет клином не сошелся.
Фриц Амон, полицейский
Пленка 1
Первый раз трое теледеятелей перешли нам дорогу днем, где-то около двенадцати. Мы как раз перекусывали булочками с ливерным паштетом, чего на службе делать вообще-то не полагается, тем более когда столько прохожих. Чтобы не нарисоваться у камеры наблюдения, мы не пошли, как обычно, к эскалатору на углу Оперы, а двинулись по Опернгассе к другому спуску – на краю Карлсплац: там народу поменьше. Если б не этот маленький крюк, мы не попали бы на экраны телевизоров. На углу кафе «Музеум» мы помогли какой-то женщине спустить в подземный переход детскую коляску. Инвалидные и детские коляски в венских переходах приходится в основном переносить на руках. Со времен последнего министра внутренних дел (или предпоследнего? Уж больно часто они меняются) нас приучили к транспортировке колясок. Только мы с напарником уговорились, кто идет спереди, кто сзади, тут и вываливают из кафе «Музеум» эти трое – и сразу же давай расстегивать свои баулы. Это была съемочная группа ЕТВ, спутникового Евротелевидения. Мы сперва не обратили на них внимания. Подхватили коляску и маршируем вниз, во рту у каждого по булке, напарник впереди, я сзади. Тут из моей булки начинает лезть паштет, и отдельная его часть летит прямо в коляску. Телемэны не придумали ничего лучше, чем снять все на пленку, мы это заметили, только когда поставили коляску внизу, в переходе. Напарник устроил им вздрючку. Он чином повыше и знает, как обходиться со свободой прессы и авторским правом. Зато я собаку съел на уголовном праве. Так мы и дополняли друг друга.