Служанки ещё не внесли дымящегося шашлыка на шампурах, и из бурдюков ещё не брызнула хмельная струя бузы… Пир ещё не начинался… Он начнётся лишь по окончании рук-эта-намаза[102]. А пока и краснобородые почтенные алимы, и храбрейшие наибы-вожди, и молодые джигиты из беков и беев[103] сидят на мягких подушках, слушая певца-сказочника «гекоко», повествующего длинное сказание о героях — витязях страны. Сладок, как турецкий душаб, голос гекоко, и неисчерпаема, как воды Каспия, фантазия певца. Гекоко одна из самых почитаемых личностей на Кавказе. Это баян страны. Сколько раз, дрогнув под неприятельским натиском, бросались в бегство мюриды и вдруг останавливались, услышав голос своего гекоко, прославляющего подвиг былых богатырей, и, вспомнив эти былые подвиги предков, они с новым рвением кидались в бой. Зато без гекоко не обходится ни одно празднество в ауле. Он своими песнями справляет тризну по убитым, приветствует рождение мальчика и напутствует новобрачных на новый путь.
И теперь сладкий голос певца волною носится над головами сидящих в кунацкой гостей. С затаённым вниманием слушают его старейшины, наибы и молодые князья-джигиты… И не в одном из них, под впечатлением этих песен, закипает кровь в жилах и душа жаждет подвигов, о которых повествует сказочник-певец.
Один только человек далёк и от песен гекоко, и от самого празднества. Между своими братьями, Кази-Магомой и юным шестнадцатилетним Магометом-Шеффи, сидит Джемалэддин. Но это уже не тот прежний Джемалэддин, каким мы его оставили в долине Мечика, неподалёку от Хасав-Юрта.
Куда девались яркий блеск глаз и юношеская свежесть лица молодого человека! Это далеко уже не прежний красавец, нет! Глаза ввалились и горят нездоровым лихорадочным огнём. Лицо бледно и худо до неузнаваемости. Два зловещих багровых пятна выступили на неестественно обострившихся скулах.
Два года тяжёлой, безысходной тоски по его новой милой родине — России наложили неизгладимую печать на всё существо бедного Джемалэддина.
С первого же дня возвращения Шамиль окружил своего любимца нежными заботами и попечениями, не расставаясь с ним ни на минуту, расспрашивая его обо всём. Он хотел знать всё: и его жизнь в неведомой северной стране, и обычаи, и нравы России… Хотел знать и то, как велика её военная сила и каким количеством войск обладает здесь, на Кавказе, белый падишах. Хотел знать и расположение этих войск. Хотел уговорить сына пойти во главе чеченского отряда на русские полчища, но Джемалэддин категорически отказался от этого.
Он не предатель и не изменник, чтобы идти против своих, своего царя…
Он так и сказал «своих»…
И не ограничился этим, стал просить отца прекратить войну с русскими, примириться с белым царём.
Тогда между сыном и отцом впервые проявилась неприязнь. Шамиль разом охладел к Джемалэддину, и жизнь юноши вследствие этого стала невыносима, как жизнь пленника.
Все недружелюбно и косо стали поглядывать на него: гнев властелина распространился и на отношение к нему остальных. А тут ещё прибавилась нестерпимая тоска по России, и молодой горец весь отдался этой тоске.
Тогда, заметя его исхудавшее лицо и горящий лихорадочным огнём взор, Шамиль решился на новое средство, которым думал привязать к родине сына.
Дочь наиба Талгика, Зюльма, славилась красотой на весь Дарго-Ведени, и дочь наиба Талгика решено было дать в жёны Джемалэддину.
Гекоко кончил, оборвав свою песнь на полуслове… Песня замолкла, и только серебристая струна чианури, перебираемая пальцами певца, умирала, тихо звеня в своём предсмертном звуке… В ту же минуту громкий смех, шум и возня послышались за дверью, и целая толпа девушек, весёлых, смеющихся и суетливых, втолкнула в кунацкую закутанную в чадру фигуру.