— Клянусь, нет! Я исповедую религию моих отцов и свято чту Магомета!
— Но ты говоришь, как христианин, больше того, как враг! Я же отвечу тебе, как истый слуга пророка: я проклинаю урусов и объявляю им новый газават! Я подниму всё, что осталось мне верным, и, клянусь бородою пророка, мы не раз ещё омоем наши кинжалы в нечистой гяурской крови!.. А ты ступай! Ты не наш! Не место тебе при имаме. Ты урус душою. Они отняли тебя от нас… Ты не сын мне больше… Я не знаю тебя!..
Целый год прошёл с этого разговора, целый год живёт в Карате сосланный сюда отцом Джемалэддин. Целый год он не видел ни отца, ни братьев. Никто не смел навестить его, боясь навлечь на себя гнев имама. С переселением сюда Джемал потерял последнюю нить связи с Ведени, вместе с тем последнюю надежду примирить с русскими отца.
Глубокая апатия овладела молодым человеком… Его заветная мечта не оправдалась… Горный коршун не захотел склониться под знамёна белого орла… Теперь он уже не надеялся ни на что и тихо угасал от медленно точившей его организм болезни.
Напрасно малютка Зюльма, оказавшаяся такой преданной и заботливой женою, приводила к нему лучших хакимов, поивших его какими-то ароматичными травами и шепчущих над ним бесконечные заклятья. Ничто не помогало…
Дня три тому назад был в Карате проездом учёный хаким[111] из персов. Его тоже привела Зюльма к больному. Этот оказался более сведущим, нежели другие. Он не шептал над ним заклятий и не поил его, как настоящий доктор-европеец, и сказал, нахмуря брови:
— Всё в руках Аллаха, и жизнь и смерть.
— Я только и жду последнего!.. — пылко вырвалось тогда из уст Джемалэддина. — Долго ли мне осталось ждать её, алим?
— Солнце не успеет три раза окрасить пурпуровым румянцем горы, как чернокрылый Азраил смежит твои очи! — пророчески отвечал тот.
Зюльма горько заплакала… А он, Джемалэддин, был счастлив…
Солнце не успеет три раза окрасить пурпуром горы… Два раза оно окрашивало уже их своим кровяным румянцем. Оставался ещё один последний раз. Но он уже не увидит этого, если верить алиму…
В тот же вечер, узнав свой приговор, Джемал послал письмо отцу с нарочным из Карата. Его верный нукер Сафар помчался туда тотчас же на своём неутомимом Карабахе.
Он писал отцу, что смерть недалёка, что он, Джемал, не может умереть, не будучи прощённым повелителем, и просил прислать ему это прощение с Сафаром. Он молил отца не отказать ему в нём. Он любил отца и жалел его. И в этом же послании ещё раз говорил о необходимости мира с русским государем. Тут же, рядом с горячими, убедительными строками о мире и милосердии белого падишаха и великодушии русского народа, были строки, исполненные самого чистосердечного, самого детского порыва… Ребёнок Джемал, разом проснувшийся в нём, а не взрослый молил о ласке своего старого отца…
С той самой минуты, как уехал Сафар, он не перестаёт томиться… Что он медлит так долго, его верный слуга? Или в Ведени задержали его?.. О, в таком случае он, Джемалэддин, умрёт не прощённым!.. Вот уже солнце опустилось низко-низко и купает свои лучи над самыми вершинами гор. Нет, нет! Сафар не успеет, не успеет вернуться!..
Холодный пот покрывает всё лицо больного… Несмотря на тёплый вечер, дрожь лихорадки пронизывает его до костей… Зубы стучат… А в пылающем мозгу восстаёт знакомая картина… Она, эта картина, всё чаще и чаще рисуется ему теперь с тех пор, как он обречён смерти… И чем более приближается к нему его смертный час, тем ярче и рельефнее встаёт перед ним эта картина…
Февральское северное утро… Золотые лучи солнца, разноцветными блестками искрящиеся на начинающей уже медленно таять белой пелене сугробов… Белые сугробы и белая девушка с кротким, неземным личиком…
— Джемал, брат мой, — шепчет она, эта девушка, — не забывайте закона Иисуса! Помните Христа!.. Не надо быть христианином, чтобы верить в Него и любить Его… Не забудьте Его, Джемал, брат мой!
— О, я не забуду Его, Лена, сестра моя, бесконечно дорогая сестра! — шепчут бледные, иссохшие губы умирающего, и рука его тянется к золотому крестику, тесно прижатому к его груди…
И перед мысленным взором больного предстаёт новый, светлый, прекрасный образ Того, Кто не побоялся испить до дна полную чашу страданий. Кто умер на кресте за грехи людей.
— О могучий, прекрасный, великий Исса! — беззвучно шепчут запёкшиеся губы умирающего. — Позволь мне, жалкому, дикому, тёмному мусульманину, дивиться Тебе и преклоняться перед Тобою!.. Бог Лены! Бог русского народа! Не отворачивай от меня Твоего светлого лица! В Тебе истина. В Тебе правда, великий христианский Бог!