Я много лет медитировал, но после трагедии всерьез думал, что никогда больше не смогу этим заняться, что позволить покою овладеть мной станет пыткой, чем-то невыносимым. И все же в какой-то момент я поднялся в комнату Артура, сел на его кровать, в окружении его вещей, закрыл глаза и начал медитировать. Я заставил себя это сделать. И на кратчайший миг осознал, что каким-то образом все может наладиться. Это было похоже на крошечную вспышку света, а потом боль хлынула обратно. Но это был знак, позитивный сдвиг.
Когда ты упомянул о чувстве постоянной рассеянности, я вдруг подумал о том, что после смерти Артура в моей голове зазвучала неумолкающая яростная речь. Это не было похоже на обычный внутренний монолог. Это напоминало разговор с умирающим «я» или даже с самой смертью. И тогда мысль о том, что мы все умрем, стала настолько чертовски ощутимой, что отравляла все вокруг. Мне казалось, что все находятся на грани смерти.
Ты чувствовал, что смерть была вокруг и просто выжидала своего часа?
Именно. А у Сьюзи это чувство было крайне острым. Ей все время казалось, что все умрут – и притом скоро. Не рано или поздно, а что все, кого мы знаем, умрут буквально завтра. Она ужасно мучилась от мысли, что жизнь других в опасности. Это было душераздирающе.
Но в каком-то смысле это предчувствие близкого конца и дикие, ранящие чувства, которые ему сопутствовали, в итоге зарядили нас странной энергией. Не сразу, но со временем. Это была – не знаю, как объяснить, – сила, позволявшая нам делать все что угодно. Постепенно она открыла нам всяческие возможности, и от этого явилась необъяснимая безрассудная свобода. Как будто худшее уже случилось и отныне ничто больше не может причинить нам вред, а все обычные проблемы – не более чем баловство. В этом и была свобода. Возвращение Сьюзи к реальности было самым волнующим событием, которое я когда-либо видел.
В каком смысле?
Ну, было ощущение, будто Сьюзи буквально умерла у меня на глазах, а потом со временем вернулась в мир живых. Знаешь, я должен кое-что сказать – это касается вопроса, который задают все скорбящие люди: станет ли когда-нибудь легче? Снова и снова почтовый ящик «The Red Hand Files» полон писем от тех, кто хочет получить ответ на этот страшный вопрос. Мой ответ «да». Мы становимся иными. Мы становимся лучше.
Сколько времени прошло, прежде чем ты пришел к этому состоянию?
Я не знаю. Извини, не могу вспомнить. Я вообще мало что помню из того времени. Все происходило постепенно и так же постепенно продолжается до сих пор. Полагаю, это потому, что я начал писать и говорить об этом, пытаясь сформулировать, что со мной творится. Я совершил усилие, чтобы найти единственно точные слова для этого неописуемого, но в то же время очень рядового состояния духа.
Чтобы вынести свою скорбь на публику, мне нужно было объяснить, что со мной творилось. И этот поиск слов стал для меня выходом. Наш словарь, связанный со скорбью, очень скуден. Это не та область, в которой мы, как человеческий вид, практикуемся, потому что об этом слишком трудно говорить и еще более трудно слушать. Многие скорбящие просто хранят молчание, заплутав в своих мыслях, заблудившись в собственном разуме, где их единственные собеседники – это сами мертвые.
Да, люди замыкаются и цепенеют от горя. Я тогда задавался вопросом, осознавал ли ты вообще глубину реакции людей на смерть Артура? Чувствовал ли ты ту невероятную волну сострадания.
Ну, что касается фанатов, то да. Они спасли мне жизнь. При этом не было никакого навязывания. Это было настоящее чудо. И в конечном счете в памяти остаются вот такие добрые деяния.
Да, мелочи, которые люди говорят или делают, порой запоминаются надолго.
Совершенно верно, маленькие, но в то же время великие жесты. В Брайтоне есть вегетарианская закусочная под названием «Infinity»[7], куда я нередко заходил. Это было первое место, куда я отправился, когда только вышел в люди после гибели Артура. Там работала женщина, мы всегда были приветливы друг с другом – обычная вежливость, но она мне нравилась. Подошла моя очередь, и она спросила, что я хочу, и было немного странно, потому что она не подала виду, будто что-то знает. Она общалась со мной так же, как с другими посетителями. Но потом она отдала мой заказ, а я ей деньги, и… об этом довольно трудно говорить – когда она отсчитывала сдачу, она едва-едва сжала мою руку. Намеренно.
Это был тихий жест сострадания. Простой и красноречивый, он значил больше, чем все то, что кто-либо пытался мне сказать, потому что слова бессильны перед лицом утраты. В тот момент она желала мне всего наилучшего. Было что-то по-настоящему трогательное в этом молчаливом акте милосердия.