— Ну, конечно. Она такая тонкая и длинная. Длиннее всех.
— Вот, вот. Дедушка так мне и объяснил. Он сам плохо видит, я ее искала.
— Долго?
— Ой, не говори. Пчел же тысячи. И все куда-то бегут, бегут, в клубочек липнут. Но все-таки нашла. Раскопала клубочек, а она там. Ну, дедушка тут же ее в клетушку.
— В маточник, — поправил Иван.
— Вот, вот… в маточник. А как положил ее в улей, пчелы сами и поползли туда. Как интересно!
— Понравилось?
— Угу.
— Может, пчеловодом будешь?
Лена вскочила, потрепала Ивана за волосы и, чмокнув в щеку, защебетала:
— Буду, буду… И еще кем-то буду.
Иван обернулся.
— Кем?
Наклонясь, Лена обхватила мужа за шею и таинственно, жарко дыша, шепнула на ухо:
— Ма-мой.
Иван вскочил, обнял жену, глянул в ее сияющие глаза, переспросил:
— Это правда? А?
Она ответила легким кивком головы, закрыла глаза и счастливо вздохнула.
В саперном батальоне Сергею досталось тяжелое наследство. Его предшественник, попавший на политработу с упраздненной должности начальника вещевого снабжения, занимался по старой привычке хозяйственными делами, а воспитание людей совсем забросил. Проведет собрание, составит план показа кинофильмов и опять за свое.
Эта его слабинка пришлась по душе комбату Лихошерсту. Он с первых же дней использовал политработника на побегушках. В штабе только и слышалось: «Корнеич, обеспечь дровами», «Корнеич, добудь стекла», «Корнеич, в котельной лопнула труба». И Корнеич, вскинув растопыренную руку к уху, молча поспешал выполнять распоряжение. Однажды он намекнул насчет своих уставных функций, но Лихошерст так отчитал его, что тот больше и не заикался об этом.
— Я тебе покажу такие функции, Корнеич, что в глазах потемнеет, — заявил комбат. — Я тут царь и бог, и позволь мне определять, что делать моим помощникам и заместителям. А не нравится, можешь писать рапорт и уходить.
Лихошерст не любил политработу и полагался во всем на себя, на силу своего единовластия, насаждал порядок железной рукой, и уж если кто попадался под нее, то рубил не жалеючи, сплеча. Его нисколько не смущало, что в батальоне растут взыскания. Он, напротив того, считал, что чем больше объявлено солдатам взысканий, тем крепче воинская дисциплина, тем виднее командирская власть.
А между тем дела в батальоне шли все хуже и хуже. Росли пререкания, самовольные отлучки, иные солдаты каким-то чудом доставали вино и появлялись вечером в клубе под хмельком. Когда же старшина выстраивал роту и спрашивал, откуда появилось в казарме вино, все молчали. Действовал закон круговой поруки.
О многом из этого Сергей знал давно из рассказа полковника Бугрова. Но ему хотелось самому разобраться во всем, познакомиться ближе с комбатом, с людьми, с их многотрудной жизнью. Он не торопился со своими выводами, предложениями, а день за днем, ниточка по ниточке искал причины воинских нарушений, распутывал клубок командирских промахов, заблуждений, его осечек и перехлестов. Ему нравился майор Лихошерст. Молод. Горяч. Бесшабашен. Любит командовать. Влюблен в свой батальон. Но истрепан. Не в меру нервный, раздражительный и оттого рубит сплеча. Советовался с врачом. Тот сказал: «У Лихошерста осколок в легких. Давно пора на операцию. Но не идет». И потом, как понимал Сергей, люди… Сколько прошло через батальон людей! Сколько разных характеров, трудных судеб, дурных привычек, и как много сил надо, чтоб всех — и плохих и хороших — сделать настоящими солдатами, дать им путевку в жизнь!
Зная об этом, Сергей старался быть обходительнее, при резких словах Лихошерста сдерживал себя и многое смягчал либо делал вид, что не заметил, не расслышал. Стремление комбата обзавестись новым Корнеичем незаметно пресек безобидной шуткой: «Боюсь, Григорий, что из меня получится хозяйственник, как из лыка тяж. Лучше я своим делом как следует займусь».
После этого Лихошерст хозяйственными делами Сергею не досаждал. Но линию свою продолжал гнуть. Строгие взыскания все возрастали, хотя в этом и не было уже неизбежной необходимости. Кое с кем из нарушителей можно было просто серьезно поговорить. И это в конце концов вывело Сергея из терпения.
Однажды в воскресный день, придя утром в городок батальона, он увидел странную картину. Солдат-казах, одетый в комбинезон, стоя на ступеньках раздвижной лестницы, мазал дегтем верхние планки забора, опутанные колючей проволокой. Густые черные полосы, расползаясь, текли по желтым, недавно крашенным доскам.
Сергей подбежал к солдату.
— Что вы делаете? Кто приказал?
Маляр прекратил работу, вытер рукавом потный лоб, улыбнулся сахарно-белыми зубами:
— Это? Это товарищ комбат приказал, чтоб солдаты не ходили в самоволку.
— В самоволку? — переспросил, не веря сказанному, Сергей.
— Так точно, товарищ подполковник! В прошлый раз мы тут колючку натянули. Мал-мало помогало. Меньше самоволок было. А потом несознательные солдаты проволоку порвали, и опять самоволки стали.
Сергей горько усмехнулся.
— Выходит, дегтем теперь будем самовольщиков пугать?
Солдат пожал плечами.
— Возможно, так. Товарищ комбат сказал: «Дегтем забор мажем, товарищ Темербаев, солдат в самоволку не полезет. На рубахе деготь виден будет».
— А по-вашему как? Полезет в самоволку солдат? — спросил Сергей, желая узнать мнение рядового.
Казах хитровато сощурил чуть суженные, черные, как спелая слива, глаза.
— Глупый барашек везде пойдет. Умный — без забора в кошаре будет.
— Верно, товарищ Темербаев. Зачем марать забор из-за одного-двух глупых баранов? Другим средством приучим к порядку.
Темербаев растерянно заморгал.
— А… а… как же приказ? Мне сам товарищ комбат приказал.
— Ступайте в казарму, — ответил Сергей. — Я комбату доложу.
Темербаев весело спрыгнул с лестницы.
— Спасибо, товарищ подполковник. Выручили вы меня. А то бы не отдыхал. Все воскресенье на этот деготь отдал.
Сорвав у забора лопух, Сергей обмотал им ручку дегтярки, подхватил ее и направился в штаб батальона.
Лихошерст сидел за столом и, откинувшись на спинку обтянутого серым полотном стула, с кем-то мягко и сердечно разговаривал по телефону.
— Да. да. Конечно. Верно, — соглашался он, весь сияя. — Ну что за вопрос? Сделаем. Пожалуйста. Сколько угодно.
Сергея передернуло. Вот черногуз. Журавль длинноногий. Ведь может по-человечески говорить и голос не повышать. А тут чуть что — кричит, кулаком по столу. Нет, не во всем нервы твои виноваты. Видно, под твою косу не всегда нужно травку, а порой и камень сунуть не грех.
Шагнув решительно от порога, Сергей с грохотом поставил дегтярку на стол.
— Что это, Григорий?
Лихошерст вытаращил глаза от удивления. Он никогда еще не видел таким своего замполита. Да и вообще с ним никто еще так не разговаривал. А тут… Как он смел? Да еще грязную дегтярку на стол.
Не дождавшись ответа, Сергей снова и еще грознее повторил:
— Я спрашиваю, что это, Григорий Фомич?
— Ты что, не видишь? — вскочил Лихошерст.
— Вижу, но хочу знать, какой чудак, если не дурень, придумал это?
— Ну, я придумал. Я, — постучал в грудь кулаком Лихошерст. — Что дальше?
— А то, что глупость это. Несусветная, Григорий.
— Глупость? — И без того широкие ноздри комбата расширились. — Кто вам позволил обзывать глупостью мой приказ?
— Я обзываю не приказ, а негодный метод работы. Так не укрепляют дисциплину, не воспитывают людей.
— Ах, так! Вы еще учить меня! — Комбат вытянулся под потолок, худые скулы его нервно задергались. — Я приказываю покинуть мой батальон!
Сергей усмехнулся.
— Во-первых, он не ваш, а вверенный вам. А во-вторых, никуда я из батальона не уйду. Не вы меня назначали.
Глаза Лихошерста забегали растерянно по комнате и остановились на ведре с дегтем.
— Отдайте деготь солдату!
— Не отдам.
Лихошерст скрипнул зубами, сжал кулаки.
— Вы! Вы… ослушаться! Посажу. Под арест. На двадцать суток!