— Не имеете права.
— Ах, не имею… — Он рванулся к телефону, но Сергей накрыл трубку ладонью.
— Не дури.
— Прочь!
— Не смеши людей.
Лихошерст схватил ведро.
— Прочь!
Сергей не шелохнулся. Ведро загремело в угол. Деготь хлынул по затоптанному паркету. Брызги вырябили меловую стенку у порога. Едкий запах заполнил маленькую комнатенку.
Сергей распахнул половинки окна, кивнул на черную лужу.
— А теперь натирать начнем. Вы от порога, я от окна. Согласен, Григорий?
Комбат сидел за столом и, опустив голову, молчал. Сергей закрыл дверь на ключ, тоже сел у стола, достал коробку папирос, протянул Лихошерсту.
— Кури.
Тот, как и следовало ожидать, отодвинул коробку.
Но не враждебно, а обидчиво, как это делают частенько дети, которым и хочется взять конфету, и жалко потерять свою гордость, так быстро забыть перенесенную боль.
Сергей сам был таким же, понимал состояние Лихошерста и потому не торопился с разговорами, давая комбату время остыть, долго и молча курил, выпускал дым в окно, глядя на бездонно-синее небо. Потом неожиданно для себя загасил недокуренную папиросу, обернулся к комбату.
— Я понимаю тебя, Григорий. Тебе тяжело. Командирский хлеб не из легких. Это только внешне кажется, что вашему брату легко. Командуй, распоряжайся. Отдал приказ и ходи руки в брюки. А на самом деле мало отдать умный приказ. В него душу вложить надо, чтоб люди поняли его и так же, с душой, выполняли. И к тому же ты за все, как говорят, перед богом в ответе. Это тоже понять надо.
Немного помедлив и как бы подведя черту под сказанным, Сергей продолжал:
— Но, если честно разобраться, Григорий, многие трудности ты создал себе сам.
Комбат повернул голову, глянул сквозь пальцы, как бы говоря: «Это какие еще там трудности я себе придумал? Лиходей я, что ли, себе?»
— Да, да, Григорий, — подтвердил Сергей. — Сам, не ведая того, ты их создал. Ты поступал, как тот герой из сказки: сам и швец, сам и жнец, сам и на дуде игрец. Короче, все делал сам, не опирался на актив.
— Откуда ты взял? — очнулся комбат.
— Из жизни видно. В батальоне, кроме собраний, ничего ведь не было. Воспитание заменено нарядами, арестами…
— А ты что же хотел, убаюкивать? Сосочку в рот нарушителям совать? Не выйдет! Провели собрание, разъяснили — будь добр, выполняй.
— Но ведь люди-то разные, — напирал Сергей. — Один побыл на собрании — понял, а другому нужно, помимо того, растолковать.
— Вот ты и растолковывай. Коровью жвачку им жуй.
— Воспитание, Григорий, не коровья жвачка, а великая цель.
— Я не против воспитания. Против текучки. Страсть не люблю по сто раз убеждать.
Сергей вздохнул.
— Вот в этом и беда. Хочется побыстрее, в приказном порядке или вот с помощью дегтя, а не получается. И не получится, Григорий, пока требовательность и воспитание не научимся сочетать. Пока не сумеем души людей раскрывать.
— Намек на лейтенанта Макарова?
— Не только намек, а прямой вопрос. За что на пять суток арестовал?
— За пьянство. За появление на занятиях в нетрезвом виде.
— А ты знаешь, отчего он пьет?
— Знаю. Накопил в Германии денег и пьет.
— А я думаю…
— Ты можешь думать сколько угодно, — резко оборвал Лихошерст. — А мне думать некогда. У меня инспекция на носу. Не научу людей наводить переправу — кожу сдерут.
Сергей задумчиво побарабанил пальцами по столу.
— Болен ты, Григорий. Серьезно болен. В госпиталь надо ехать тебе.
Лихошерст вздрогнул, точно его в чем-то уличили. Исхудалые щеки его совсем побелели.
— Хочешь место занять? В комбаты прешь? — вдруг вскрикнул он надрывисто и зло.
— Глупость. Выдумка, Григорий.
— Не выйдет. Сдохну за столом. Амфибию поставлю у дверей, по не дам. Не допущу! Я душу вложил в батальон. Ду-шу!
— Знаю. Верю. И тем не менее надо идти лечиться.
— Никогда! До последнего дыхания. До капли крови…
— Глупый героизм. Никчемный, — вздохнул Сергей. — Кому он нужен? Кому?
— Родине. Мне. Им вот. — Лихошерст указал на солдат, шагающих с песней в столовую. — Им я нужен. Им! А ты… подножку, В госпиталь… На слом меня. Не вый… не допу…
Сильный приступ удушливого кашля схватил его, и он, мучительно корчась и содрогаясь, заходил по кабинету. Слезы покатились по его щекам.
Сергей протянул стакан с остывшим чаем.
— Успокойся. Выпей воды. Ну же. Двужильный черт.
Комбат, не отрываясь, выпил весь стакан, долго сидел опечаленный у окна и, не поднимая головы, тихо, со вздохом сказал:
— Да-а. Ты прав. Кому нужен такой героизм?
В серой, продутой ветрами шинели идет по военному городку Сергей Ярцев. Солнце еще не взошло. Молчат птицы. Спят в казарме солдаты, а ему не спится.
Почти всю ночь провел он в томящем раздумье. Не смог он заглянуть в душу солдата Вичауса, переведенного из центрального городка в саперный батальон. И так и сяк пытался, со всех сторон подходил, но не получалось, хоть плачь. Так и не удалось узнать, отчего солдат бывает то каким-то странно веселым, то вдруг так мрачнеет, что все валится у него из рук. И никто не узнал. Все отказались от Яна Вичауса. Грешным делом, и самому хотелось махнуть на него рукой. Но в сердце цепко теплилась надежда: «Откроется. Не может быть. Нельзя мне отступать. Не имею права».
И вот теперь шел Сергей в роту с еще одним неиспробованным вариантом. Шел и думал: «А удастся ли он? Признается упрямец или нет?»
Прозвучала команда: «Подъем!» Загремели по лестницам сапоги.
— Живей! Живей! — поторапливают солдат сержанты и шутят. — Несмелым солнца не достанется. Воздух разберут.
Смотрит Сергей Ярцев, как выходят на зарядку солдаты, и хмурится. Не зарядка, а маята. Одни уже построились, побежали, а другие едва бредут. Отчего бы это? Да что тут гадать? Там, где сержант повеселей, командует с огоньком, и солдат шустрей. А где крик да сонливая вялость, там и проволочка.
Достал Сергей блокнот, записал в него: «Поговорить с сержантами о бодрящем слове. Нельзя уставы механически исполнять. Ведь даже вспыльчивый Чапаев и тот шутку любил». А потом зашел в помещение, радиста подозвал:
— Отныне перед зарядкой бодрую музыку включать.
— Запрещено, товарищ подполковник.
— Кем?
— Да был тут поверяющий один. «Чтоб не слыхал, — говорит. — Тут вам не санаторий».
— И не дом для престарелых, — добавил Сергей. — А молодежь. Боевая армейская молодежь.
В казарме первой роты Ярцева встречает дежурный, докладывает, как положено, по уставу. А потом они оба идут меж коек, разговаривают.
— Как спали солдаты? — спрашивает Сергей. — Никто не кашлял? Вчера сильный ветер был.
— Нет, никто.
— А стекло почему разбито? — замечает Сергей выщербленный косяк и, подставив руку, добавляет: — Передайте старшине, чтоб застеклил. А койку на ночь отодвиньте.
В ленинской комнате Ярцев задержался дольше всего. Проверил стенд, в который раз надписи перечитал. Сел на стул, задумался. Который год одни и те же стенды, доски, витрины. Стандарт. Надоел он, поди, солдатам, примелькался. Обновлять бы почаще. А где фанера? Картон? Красное полотно? Да и художников подходящих нет. Но что-то надо делать! Непременно делать. Может, собрать комсомольский актив да поговорить? Молодежь все сделает, все раздобудет, только зажги.
Вошел секретарь партбюро батальона.
— А я вас ищу по всему батальону.
— Что-нибудь случилось?
— Задание на сегодня хотел получить.
Сергей посмотрел на молодого секретаря парторганизации, подумал: «Нет, брат, никаких инструкций и заданий ты от меня сегодня не получишь. Поднатаскал я тебя, подучил, и хватит. Сам теперь себе задания давай. А не то в птенца превратиться можно, станешь ждать, когда готовое положат в рот». А вслух сказал:
— Сегодня, Анатолий Павлыч, совещаться не будем. Работайте по своим планам.
Ушел секретарь партбюро, а следом за ним и Сергей. Зашел в умывальник, расспросил у старшины, нет ли больных, хватает ли туалетного мыла. А оттуда прямо в столовую зашагал. Подсел к солдатам, кивнул: