Перешел Плахин на пшеничный массив. Ночью работал при свете прожекторов. Да разве управишься один?
Сбросив рубашку, бронзовый от загара и чумазый от машинного масла, Плахин стоит за штурвалом, в который раз тревожно окидывает взором пшеничное поле. Никнет колос. Течет золотое зерно. Будут клевать его птицы, потащат по норам мыши, зальют дожди. Прорастет оно толстой шубой, запашется, сгниет. А ведь где- то люди еще вдоволь не наелись хлеба, не видели булки в глаза. Подмогу бы. А ее все нет и нет. Значит, где-то непорядок, кто-то не знает, что стоил солдату сухарь. Ну, пусть нехватка комбайнов, немец много заводов сжег. А где же косы? Серпы? Какой идиот сбросил их со счета? Почему в сельских лавках днем с огнем не найти серпа? Может, скажут, некому их держать, не умеют? Пустая демагогия. Сколько в городах бездельников! Баклуши бьют день-деньской. А им бы, нахлебникам, косы, грабли в руки. Трудись, чертов сын, хоть готовому добру не дай погибнуть. Да и сельских клуш бы приструнить. Косу в руки взять ленятся, за позор считают. «Ах, теперь не те времена! Ах, и без нас уберут комбайны! Станем мы спины гнуть». А хлеб есть по-старому не стыдится никто. А булки посветлее требовать горазды. Чуть появится в магазине буханка темного, как подымают шум: «Безобразие! Не могут хорошего хлеба испечь».
Плахин рванул вправо чуть не сбившийся с гона комбайн. Из-за кустов навстречу вылетел мотоцикл. На нем мчалась непереодетая, прямо в белом халате, Лена. Лицо ее чем-то встревожено, омрачено. Она замахала рукой, прося остановиться.
Плахин заглушил мотор, спрыгнул с комбайна, подбежал, не помня себя.
— Что случилось, Ленок?
— Пчел… Пчел забирают.
Плахин вытер рукой потный лоб.
— Фу ты! До смерти напугала. Думал, с мальчонкой что… а пчелы… Шут с ними. Не до них.
— Как не до них? Ты же хотел пасеку, а их забирают. На машину грузят уже.
Плахин устало присел на багажник мотоцикла, безразлично спросил:
— Кому это понадобились они?
— Из района агент райфо приехал. Какой-то Дворнягин. Акт на тебя написал.
Плахин встал. Черные, исхудалые скулы на его лице нервно передернулись.
— Какой акт? За что?
— Вроде тунеядец ты. Пчел развел для спекуляции. — И Лена, закрыв лицо ладонями, заплакала.
— Ах, вот как! — Плахин сжал кулаки. — Я спекулянт, тунеядец… Ну погоди…
Он сбегал к комбайну, сказал что-то двум девушкам, стоявшим у соломокопнителя, и, вернувшись, застегивая на ходу рубашку, вскочил на мотоцикл.
— Ну я им покажу и мед и патоку.
В груди у него все кипело. Страшная обида жгла сердце. Как же так? Он, больной человек, трудится день и ночь, даже обедает, не останавливая комбайн, повесив кувшин на колесо штурвала, и вдруг — тунеядец. По чьей же милости это? Кто возвел такую ложь? Кому неизвестно, как появились эти ульи?
Мотоцикл подкатил к дому. В саду уже вовсю шла расправа с пасекой. С забора было снято звено, и машина подогнана к ульям. Двое незнакомых мужчин тяжело тащили по деревянным стеллажам синий домик. Третий, лысый, в черном костюме, зажав под мышкой желтый портфель, помогал плечом и весело выкрикивал:
— Раз, два, взяли! Еще взяли! Сам поедет. Сам пойдет!
Плахин стал между стеллажами, грудью заслонил борт кузова.
— Не поедет и не пойдет, — сказал он грозно и решительно.
Грузчики остановились. Лысый человек вышел вперед, ударил ладонь о ладонь:
— Вы кто такой?
— Я комбайнер. Хозяин пчел. А вы-то кто? Как смели?
Лысый достал из кармана потрепанную книжечку с золотым тиснением, поднял в ладони ее.
— Агент райфо. Или, как говорится, государственное лицо.
— Вы не агент, а разбойник, — сорвался Плахин. — И лица у вас нет. Лощеная доска вместо него.
— Понятые? Понятые! — закричал агент, оглядываясь по сторонам и ища кого-то. — Будьте свидетели! Нас оскорбляют. Позор!
Он подбежал к улью и, нажимая плечом, закричал на безучастно стоявших рабочих:
— Чего торчите? Грузить! Немедля грузить!
Плахин с силой сунул улей назад. Агент райфо упал навзничь. Краем улья ему прижало ногу, и он заохал.
Лена подбежала к Плахину, схватила его за рукав, потянула назад.
— Ванечка! Ваня. Не надо. Уйди. Умоляю тебя.
Агент выбрался из-под улья и пустился в пролом забора, теперь уже храбрясь и грозя:
— Вы это попомните! Ответите. Узнаете, как на государственных лиц нападать.
— Валяй, валяй! Не оглядывайся, — пригрозил Плахин кулаком. — «Государственное лицо». Тошно государству от вас.
Грузчики тут же уехали. Подошел дед Архип. Он был подавлен и огорчен случившимся. Помогая поставить улей на место, охал, взмахивал руками.
— Вот горе-то какое. Вот беда…
— Какое горе, Архип Архипыч? О чем вы? — спросил Плахин.
— Скандал-то вышел. Засудят!
— Я его не трогал. Не за что судить.
— Так-то оно так. Только бывает, и правду в кривду обращают, сынок. Пес с ней, с пасекой. Отдал бы от греха.
— Ни за что.
— Да уж вижу. Нашла коса на камень. Ах ты, какая беда!
Кряхтя, качая головой, дед Архип тихо побрел домой. Он еще пуще сгорбился и как-то сразу намного постарел, стал странно маленьким, худым. Ветер свободно трепал холщовую рубашку на его спине, латаные брючишки.
С мальчонкой на руках подошла Лена. Глаза ее были заплаканы.
— Что же будет, Ваня? — спросила она тихо и жалостливо.
Плахин взял сына, потрепал его за светлые, как у матери, волосы, посадил на плечо.
— Пасека будет, Ленок. Большая пасека. Правда, сынок?
— Лав-да, — с трудом выговорил мальчишка.
— Ты все смеешься, — упрекнула Лена. — А как осудят? Что я буду делать одна?
— Дед Архип говорил: «Бог не выдаст, свинья не съест».
Лена молчала. Что ему говорить? Все в шутку обращает. А разве это шутка? Грозил-то как. «Я его загоню, где Макар коз не пас. Откуда назад не приходят». А вдруг да правда? Что будет тогда?
Плахин обнял жену.
— Не горюй. Выше голову.
— Но нельзя же так.
— Можно. А унывать нельзя. Никогда.
Лена внимательно посмотрела на мужа. Он совсем стаж другим. Совсем. От прежней грусти нет и следа. Смеется, шутит, только изредка бывает злым и хмурится, увидев в доме или в колхозе беспорядки.
Проводив мужа до мотоцикла, она взяла его, как когда-то на станции, за руки, глянула успокоенно и счастливо.
— С чего ты такой? Скажи?
— Какой?
— Ну, неунывающий.
Плахин вздохнул.
— Был у меня дружок на фронте. Степаном звали. Уж не знаю, где он теперь. Но по смерть не забыть. Четыре года с ним протопал. Где мы только, в каких заварухах не побывали, Но никогда, ни разу я не видел его унылым. Даже под пулями, у смерти на глазах и то он смеялся.
— Значит, ты от него таким стал?
— Да, Лена. Ему спасибо. И тебе большущее.
Он поцеловал жену, сынишку, пообещав покатать его, когда уберет пшеницу, сел на мотоцикл и умчался в поле.
В тот час, когда агент районного финансового отдела Дворнягин пытался забрать у Плахина пчел, к домику лесничихи Варвары подкатил на старом, дребезжащем велосипеде мальчишка-почтальон. У калитки палисадника его встретила сама хозяйка.
— Витенька, соколок, — залебезила она. — Умаялся? Экую даль отмахал… Иди отдохни чуток. Медом тебя угощу. Ступай, желанный.
Варвара сняла с плеч доверчивого Витьки набитую газетами, журналами сумку и повела его к столу, где уже стояло блюдце с ароматным медом и лежала краюха ржаного, пахнущего тмином хлеба.
Витька снял кепку и, как у себя дома, навалился на еду. Он уже привык к угощениям. В доме Варвары каждый раз его ждало что-либо вкусное. То пирог с калиной, то рулет из каши, то шмат ветчины, а то вот и блюдце с янтарным медом. А пока он лакомился Варвариным угощением, за стенкой в его сумке вовсю орудовал брат Денисий. Он ловко вскрывал деревянным ножичком письма, бегло прочитывал их и, если там было что-то интересное, совал письмо в свой волшебный сундук «божьих вестей». Туда же складывались и газеты с особо важными статьями. Денисий придерживал тут их дня два-три, а за это время к нему на моление приходили старухи, и он им с «божьей» точностью предрекал события, горькие и радостные вести.